Но оракул пожала плечами. Глаз на её лбу снова был закрыт, а лицо, изрезанное глубокими тёмными морщинами, было лицом старой, смертельно уставшей женщины. Золото в ожерелье казалось поблекшим, а птичьи перья — выгоревшими на солнце.

— До первой весенней грозы, — повторила оракул. — До первой грозы.

Я проглотила свой вопрос и кивнула. А она вдруг засмеялась кашляющим, болезненным смехом, и смеялась, смеялась, смеялась, пока не поперхнулась и не выплюнула на ковёр чёрный сгусток металлически блестящей тьмы.

Однажды мы все умираем.

Так заведено от начала времён; таков порядок вещей. Говорят, когда-то смерть была устроена совсем иначе, и, дойдя свою дорогу до самого конца, мы сразу же рождались в начале новой; ещё говорят, будто когда-то мы были бессмертны, а в нашей крови звенела истинная сила.

Всё это сказки, конечно. Но даже в сказках за героем приходит однажды старуха с костяной иглой: она подцепляет ею узелок нити, которой человек привязан к своей тени, а душу комкает в ладони, бросает в жаровню и ждёт, пока та не обратится дождём. Тощий Кияк забрал однажды у старухи свою пару, выкрал её до того, как смерть успела зажечь огонь, и голыми руками сплёл из живой травы крапивную нить; так он спас её — но она, конечно, никогда не была прежней. Она полюбила смотреть на Луну и пела прекрасные грустные песни. А потом она улетела.

Словом, нам положено умирать, это все знают. В смерти нет ни смысла, ни справедливости, есть лишь она сама, и когда она приходит за тобой, для тебя всё просто… заканчивается.

Похоронные обряды — они не для мёртвых, нет; они для живых. Мёртвым всё равно, их путь окончен, они не видят, кто плакал на поминках, а кто вовсе на них не пришёл. Это нам, живым, нужно провести ночь с покойником, чтобы поверить, что он действительно умер. Это нам нужны цветы и песни, саван и шнурок, солёный хлеб и каша с орехами, ленты на ветках и чтобы собралась родня.

А мертвец — что с ним делать? Это просто плоть, которая будет теперь домом червям и новым деревьям. На юге покойника и вовсе отдают рыбам, а в какой-то глуши оставляют на корм диким зверям. Но чаще — всё-таки предают земле, позволяя Лесу решить самому, что делать с этим подарком.

Это понятный, простой, природный порядок.

Разумеется, колдунам всё простое было глубоко противно, — и они, уж конечно, развели вокруг смерти немыслимое количество дурацких церемоний. В школе этому посвящали целых три урока, и я не могу сказать, будто внимательно слушала. Но «склеп» и «саркофаг» — это было колдовское.

«Улитка», сказала оракул. «Побег папоротника». В учебнике были рисунки, и на всех из них склепы были похожи на лабиринт из перекрученных линий, паутину, сплетённую пьяным пауком; на островах склепы простирались вширь, на сколько хватало жадности. На материке склепы тоже были, кручёной спиралью уходя глубже и глубже под пышные колдовские резиденции.

Значит, Дезире — в одном из таких? Здесь, в Огице? Или в столице, или морочки знают где ещё.

И он там… проснётся. В саркофаге, среди чужих древних трупов и лампадок, совсем… один.

Что ему скажут? Что ему сделают? Что он будет помнить? Может быть, он откроет глаза лишь для того, чтобы взяться за меч, и тогда…

Я сглотнула, тряхнула головой, облизала искусанные губы. Сунула в сумку мерную ленту и затерявшуюся в кармане пальто пуговицу. Поправила новую шапку, — она понравилась Дезире, и я не сразу сообразила, что она немного мне велика и сползает набок, — зябко дёрнула плечами.

Кого обманывать — я ведь уже решила. И какая разница, как глубоко в пятки убежало сердце, если оно знает точно, как будет правильно?

Нечего было надеяться, что колдуны встретят меня с распростёртыми объятиями и предложат обзорную экскурсию в этот свой склад мертвецов.

Может быть, если бы я придумала какую-то убедительную ложь — про журналистское расследование, скажем, или про тайные службы, или про какой-нибудь религиозный обет, — меня бы и приняли. Но, так уж вышло, я совсем не умею врать, и производить впечатление тоже не умею.

Тощая злобная колдунья, — она водила огромный автомобиль с прицепом и носила вместо пальто что-то металлическое, — смотрела на меня, как на червяка, больного шизофренией.

«В склепе покоятся члены Рода Бишиг, — тихонько передразнила я, скорчив рожицу. — Мы все жесть какие благородные, а вы подите вон.»

Каменный монстр из-за забора глядел на меня с укоризной.

Особняк был — жуткая на вид кривая махина, теряющаяся в неухоженном старом саду. Территорию обводил высокий кованый забор, а по кирпичным опорам, по фонарным столбам, по крыше дома и просто по территории здесь и там были рассажены горгульи, в великом разнообразии.

Особняк казался захваченным ими: так по осени божьи коровки облепляют сотней мерзких тел тёплое стекло, или тля собирается в копошащийся ковёр на особенно вкусном листе. Как и жуки, издалека они казались чем-то художественным, как созданные ради красоты статуи. Но стоило присмотреться к сочленениям в лапах, или клёпкам на уродливой голове, или металлически блестящим зубам, как по спине маршем проходили мурашки.

Как люди спят вообще здесь, когда вокруг — эти кошмарные рожи? И как получилось, что все их дети поголовно не заикаются с младенчества?..

Хотя, если тех детей с нежного возраста водят в склеп глазеть на дохлых дедушек…

Неудивительно, что они все такие недружелюбные психи!

— Может, это вовсе и не тот склеп, — пробормотала я себе под нос и прикусила губу. — Мало ли в Кланах колдовских склепов? Их штук, наверное, сто. И в любом из них…

Я накрутила на палец прозрачную нить со стеклянными бликами, — новая привычка, которая почему-то очень нравилась лунному. Огромная горгулья за воротами так и смотрела на меня неподвижным каменным взглядом, и мне чудилось в её стеклянных глазах выражение, — хотя не во всякой статуе есть место искре сознания.

Говорят, колдуны умеют делать особых механических чудовищ, которых они поят своей кровью. Вливают её прямо в металлические глотки, и тогда монстр вдруг становится живым и делает всё, что ему велено. В Марпери не было ни колдунов, ни таких чудовищ, только у ратуши сидела пара уродцев с раскрошенными носами, самых обычных и совершенно неподвижных. А здесь, наверное, среди поголовья кошмарной выставки есть и такие горгульи. И владельцы дома могут при случае приказать им что-нибудь ужасное.

Даже смотреть на каменных тварей было неприятно, но я всё равно смотрела — то на них, то на звонок при калитке. Может быть, если я придумаю, что сказать…

Но можно ведь начать поиски и с другого какого-нибудь склепа. Не у всех ведь колдунов в саду такой парад чудищ?

Я снова куснула губу, заозиралась. На остановке через дорогу, чуть ниже по улице, висели бело-чёрно-красные плакаты оракула. Там вихрастый мальчишка подкидывал коленом мяч, а его портфель валялся рядом, утопая углом в луже.

Небо было чистое и яркое, солнце — слепящее, а луна казалась бледным отражением самой себя. Долгое мгновение я смотрела на выщербленный полукруг, а нити в волосах рассыпали по новому пальто цветные блики; потом я снова куснула губу и сказала с сомнением:

— Мне не помешал бы какой-нибудь знак.

Луна молчала. Оглушительно пахло весной, и водой, и надеждой на будущую зелень, — но в тени домов кривыми грязными кучами ещё высились сугробы, а капель собиралась в длинные клинки хрупких сосулек. В Марпери в марте ещё властвует зима, а здесь мне уже пару недель как стало жарко в шубе; правда, по радио говорили, что в город ещё придут весенние заморозки, и что ледоход ждут не раньше середины апреля.

Мимо прокатился, звякнув проводами, трамвай: яркий и короткий, весь какой-то округлый и большеглазый, он казался игрушечным. К нему торопилась, спускаясь откуда-то сверху, смешливая парочка. Девушка случайно толкнула меня плечом, но даже не извинилась, так и продолжала говорить, отчаянно жестикулируя: