Мне понравилось, каким тоном я это сказала ‒ счастливым, уверенным в своих словах.

«Ну, а ты оставайся самим собой. Будь тем же инфантильным говнюком, и мне не придется жалеть о своих ошибках», прибавила про себя.

Внезапно Давид резко развернул меня к себе.

― Он ничего о тебе не знает, Ника, ― его голос стал низким от злости… или страсти.

Парень наклонился ближе к моему лицу, так, что я почувствовала теплоту его дыхания на коже своих губ… Мои мысли спутались на несколько секунд. Мне пришлось сделать усилие, чтобы сосредоточиться на смысле его слов.

― Альдо любит меня, а я люблю его. Это все, что нам нужно знать. Мы будем вместе, кто бы ни пытался нас разлучить, ― произнесла, пытаясь отстраниться от него. ― Это и есть брак. Уверенность в том, что близкий человек всегда будет рядом. Если ты этого не понимаешь… ты совсем меня не знаешь, Третьяков. Да и что ты обо мне вообще можешь знать?

Словно не слыша, Давид сжал меня сильнее. Мы с ним так и не покинули кампус ‒ парень не позволил мне двинуться дальше прохода из двора, окруженного колоннадой.

Вокруг нас шумела толпа ‒ студенты, преподаватели. Но в этой полутьме арочного прохода, казалось, мы были одни, надежно защищенные стенами вуза и языковым барьером, отделявшим нас от остальных.

― Ты думаешь, я не вижу, когда ты лжешь? ― его голос стал еще ниже. ― Я всегда это видел, Ларина.

― В самом деле? ― попыталась насмешливо улыбнуться. ― И как же ты обрел такую способность?

― Всегда это видел, ― не слушая, повторил он. ― И я тебя знаю. Знаю лучше, чем этот высокородный баран. Знаю лучше, чем ты думаешь.

В его тоне появилась странная сила ‒ гипнотизирующая… страстная. Жгучая. Пробирающая до костей. Сила, от которой я ослабела…

Я не знаю, как описать это иначе ‒ его глаза… словно видели мою душу, пронзали ее насквозь. Давид никогда раньше так на меня не смотрел и никогда так со мной не говорил.

― Да и ты всегда меня знала. Блин, да мы всегда прекрасно знали, что чувствуем друг к другу. Эти наши войны, притворство, игры в безразличие ‒ черт… разве мы могли хоть на секунду на них купиться?

Было проще, когда он хамил мне. Но эта искренняя страстная убежденность после долгих недель бездействия и молчания… она что-то означала?

«Я действительно всегда знала…», прозвучал тонкий слабый голосок в моей душе. Я попыталась его загасить, не слушать того, о чем он мне говорит.

В моих глазах защипало и горло сдавило спазмом, так, что мне стало трудно дышать.

«Неужели Давид сможет простить меня? Даже после всего он все еще хочет быть со мной?», эта мысль была абсурдной, но мне… хотелось поверить в нее. Означали ли его слова, что наша любовь могла выдержать все, раз выдержала худшее?

Но в этот момент голос Давида зазвенел от гнева.

― Ты скажешь, что купилась? Когда я сказал тогда, что ничего к тебе не чувствую? Скажешь, что поверила мне? Или все-таки ты поняла, что я просто пытался выиграть битву? Поняла, что я врал самому себе и бежал от чувств, слишком сложных и болезненных для парня, которым я тогда был? Поняла, что проиграла, и сама захотела выиграть битву. И придумала, как это сделать. Захотела ударить побольнее. Признайся, что ты только поэтому трахнулась с моим отцом, Ларина. Опустилась ниже некуда, просто чтобы в очередной раз все вышло по-твоему!

Мой рот приоткрылся. В душе поднялась удушающая волна сбивающих с толку эмоций.

― Ты упрямая, как сто баранов. Все и всегда должно происходить так, как ты хочешь. Ты привыкла лгать, манипулировать парнями, идти по самому легкому пути, как все модели. И сейчас, единственная причина, почему ты говоришь, что любишь не меня, а своего чертового мужа-сноба, это то, что ты не хочешь снова проиграть. Не хочешь признать, что твоя жизнь не красивая сказка. Это моток застарелой лжи! Твой Альдо ничего о тебе не знает, а знал бы, никогда не посмел бы представить родителям.

Я по-прежнему не могла произнести ни слова из-за спазма, сковавшего мое горло.

Его слова были ядреной смесью правды ‒ той правды, в которой я не хотела признаваться, и пренебрежения, которого не могла стерпеть. Ни от кого! Тем более… от него. Осознание того, что еще минуту назад у меня пропадало дыхание от мысли, что этот парень сможет меня простить… В эту секунду оно чуть не убило меня.

У Давида были причины относиться ко мне с отвращением, и я давно об этом знала. Но теперь я не могла просто гордо поднять нос кверху и сказать всему миру, что я такая, какая есть, я уважаю саму себя со всеми моими недостатками, и послать на три буквы всех, кто не относится ко мне с должным уважением.

Возможно, дело было в том, что в какой-то момент я осознала, что зашла слишком далеко. Сделала слишком много того, чего сама никогда не смогу оправдать ‒ ведь от моих поступков пострадала я сама, пострадали мои любимые люди. И наверное… отчасти лишилась самоуважения, своей внутренней брони, которая всегда казалась мне нерушимой.

Возможно, именно поэтому мне так хотелось, чтобы он простил меня? Но ведь этого никогда не будет!..

― Ты больше его не любишь, ты любишь меня. Я ощутил это на твоих губах, когда прижимал тебя к себе, ― Третьяков снова перешел на шепот, приблизился к моей коже. ― Ты просто не хочешь снова проиграть. Боишься боли, как когда-то боялся я.

― Зачем ты мне все это говоришь? ― наконец, проглотив комок, смогла произнести.

― Затем, чтобы ты поняла ‒ настоящую тебя могу полюбить только я.

Он прикрыл глаза, прикоснулся лбом к моему лбу.

― Моя упрямая девочка… ― чуть слышно произнес Давид, начав перебирать пальцами пряди моих распущенных волос, ― ты просто не хочешь снова проиграть. Но пока мы не вместе, мы оба будем в проигрыше. Оба будем проигрывать каждый день, который проводим порознь. Пока мы не вместе… ты, я и наш малыш, ― выдохнул он. ― Я не забыл тебя. Я не могу тебя забыть…

«Ты, я и наш малыш», «…настоящую тебя могу полюбить только я», «Я не могу тебя забыть», отозвались терпкой болью слова, произнесенные нежным шепотом.

Но тут неожиданно для самой себя… я рассмеялась.

― Третьяков, не трать зря слова, ― дернула головой, избегая его прикосновения. ― Ты ненавидишь и презираешь меня… и поверь, это взаимно! Зачем ты мне?

Темные огни в его глазах зажглись еще ярче, и поняла, что снова сделала это. Оттолкнула его в ответ на признание в любви, как отталкивала всякий раз, как он говорил мне о своих чувствах.

«Но Давид всегда говорил мне о них не вовремя. По пьяни, в пылу наших сражений. И сейчас ‒ смешивая слова нежности с оскорблениями!», поспорила я с собой.

Но тут поняла, что по сути дело было не в том, как и когда он говорил мне о любви, а в том… что его признания каждый раз заставляли меня чувствовать себя слабой и ранимой. Все эти годы я не могла простить Давиду, что в тот единственный раз, когда я сказала ему, что люблю, он оттолкнул меня. Но разве все это время я не делала то же самое?

Когда-то давно, когда мы учились в школе, мы не смогли признаться друг другу в своих чувствах. Не одновременно. Мы упустили свой шанс? Или все-таки нет?

Может, он был прав? Может, дело было не в отсутствии доверия между нами? Возможно, быть вместе нам мешал наш общий недостаток ‒ то, что мы оба боялись подпустить кого-то слишком близко к себе? Упрямо боялись проиграть… и потому оба проигрывали, каждый день продолжали проигрывать?

Но я так и не успела подумать над этим.

― Ника, неужели ты всерьез думаешь, что я хотел полюбить… такую, как ты? ― красивое, до боли знакомое лицо Давида Третьякова исказилось от отвращения.

Такую, как я. Такую лживую бессовестную потаскуху, как я.

Наконец, вырвавшись из его рук, я бросилась к выходу из кампуса.

― Стой, Ларина! ― Третьяков догнал меня уже у ворот.

Я не стала снова повторять, что теперь я Ринальди, не стала кричать, чтобы он не трогал меня и не заговаривал со мной. Вообще ничего не стала говорить.