— Есть такое ощущение, что путь, который выбирают некоторые люди, честно говоря, и я его выбрал — сесть на поезд и уехать в Москву, в каком-то смысле этот путь более простой?
— Да, согласен
— Приехал в Москву и уже «галочку» себе поставил. А есть люди, которые остаются в Екатеринбурге, как Коляда, остаются в Питере. И ощущение такое, что мы уехали в тыл, а есть люди, которые остались на передовой, и они более открыты, более уязвимы.
— В провинции, безусловно, жизнь более уязвима. Но думаю, что дело не в этом. Что такое столица и что такое провинция? Столица задаёт тренды, а провинция своих трендов не задаёт, она следует столичным трендам. Но в Свердловске-Екатеринбурге никто не смотрел на московские тренды, там тренды рождались свои собственные. Порой они совпадали с московскими, порой не совпадали, но в Екатеринбурге никогда не оглядывались на то, что делает Москва, и жили своим умом. И поэтому, когда я жил в Екатеринбурге, у меня не было ощущения, что я нахожусь в провинции. Менталитет у города был абсолютно столичный. И я сформировался с ощущением своей свободы и независимости, с ощущением, что нет ни столиц, ни провинций. Если ты живёшь свободно, то столица там, где ты живёшь.
— Мне кажется, что сейчас в этом плане, что-то меняется. Есть стол с интернетом и какая разница, где у тебя стоит этот стол: в Черногории, в Москве или ещё где-то. Ты общаешься с теми людьми, с которыми ты хочешь общаться. И это произошло буквально у нас на глазах. Ещё десять лет назад такого проникновения интернета не было, как сейчас. Мои родители, которые живут в деревне, постят какие-то фоточки в Контакте. Мир стал в этом плане более прозрачным.
Хочу перейти к Вашим книгам. До нашего интервью я не читал Ваших книг нон-фикшн. И тут сел и прочитал «Горнозаводскую цивилизацию», она меня просто поразила. И у меня сложилось впечатление, что Вы всегда стараетесь писать о человеке на «границе», т.е. в момент слома, как и «Географ глобус пропил»: была одна страна, началась другая, и человек оказался на сломе. То есть были крестьяне, была крестьянская страна, изменились условия хозяйствования, появились заводы, и страна стала заводоцентричной. Завод стал магнитом, неким центром, вокруг которого всё крутится и когда человек рядом с заводом, у него всё в порядке, он социализирован каким-то образом. А как только шаг в сторону сделал, например ногу сломал, или ещё что-то случилось, он перестал этому заводу быть нужным. Человек рождался, учился, получал специальность, шёл на работу, получал первую и последнюю запись в трудовую книжку, отрабатывал и увольнялся. В лучшем случае человек мог поменять несколько работ, но это была смена работы на работу. Сейчас в этом плане ситуация изменилась. Почему? Человек сам может выбирать, что ему делать. Например, чтобы открыть киношколу, мне не нужно строить трёхэтажное здание киношколы. Вот ноутбук — вся киношкола. Чтобы издать книгу не нужно двенадцатиэтажное издательство «Правда», которое на Савёловском рынке стоит. Можно выйти в интернет и издать свою книгу, т.е. выпустить её каким-то образом. То же самое, чтобы снять фильм, не нужен огромный «Мосфильм», можно взяться самому и довести фильм до эфира. Думали ли вы о том, чтобы в своих произведениях как-то отразить этот слом, в котором сейчас находится современный человек?
— Думал. Но не во всём я с вами согласен. Проблема не только, скажем так, в смене парадигм существования. Во всяком случае, я думаю, отразить эту смену в литературе сейчас невозможно. Книгу об этом просто не будут читать. Дело в том, что нынешний формат восприятия любых проблем, так сказать, соцсетевой. Появление социальных сетей совершило грандиозную революцию в культуре. Например, соцсети убили некоторые профессии: скажем, профессии литературного критика не стало. Последний литкритик Лев Данилкин даже потерял работу. Сейчас, насколько я знаю, он занимается проектами нон-фикшн. Соцсети убили и литературу о современности.
Человек, сформированный соцсетями, переносит их законы и в рефлексию культуры, и в повседневную жизнь. И он не воспринимает тексты о современности как литературу. Для него литература — не универсальные примеры, а частные случаи из жизни неких людей. Вот представьте себе, что сейчас некий писатель написал бы роман о бедном питерском студенте, который думал, что он много чего собой представляет, и для того, чтобы самореализоваться, пошёл и топором зарубил тётку-кассиршу в киоске микрозаймов, а заодно и ее сеструху, которая туда зашла погреться. Воспримет ли эту историю человек соцсетей как роман? Нет. Такой человек воспримет это произведение как кровавый курьез из жизни какого-то лоха, и вместо размышлений на тему «тварь я дрожащая или право имею?» будут комменты про то, как этому студенту надо было решить свои финансовые трудности. То есть, когда читатель судит о романе в формате соцсетей, роман не существует как общезначимое высказывание автора, и реалистического романа о современности просто быть не может.
Поэтому если писатель хочет говорить о современности, он вынужден уходить в иносказание: придумывать что-то выморочное, как делают Пелевин и Сорокин, изобретать неуклюжие фантастические коллизии, как делает Быков, или сочинять что-то жанровое, как делал я сам. Однако нет гарантии, что читатель увидит что-либо сверх жанра или поймёт новый «эзопов язык» адекватно замыслу автора.
Новые возможности, которые даёт частному человеку компьютер и интернет, — тема весьма актуальная, и она, увы, тоже не подлежит развертыванию в формате ясного реалистического романа. Точнее, скажу так: если не видеть в новых возможностях серьёзных общественных и культурных проблем, то эта тема легко конвертируется в роман, но будет ли этот роман реалистическим? Ведь роман без проблем — фальшивка, обманка, фейк. Вот так длинно и путано я ответил вам на вопрос «можно ли отразить современный конфликт в современной литературе?» Мне кажется, что нет.
— То есть нужна некая дистанция, чтобы люди видели, что современность отдельно — это соцсети, это поток информации, а вот книга — это что-то другое.
— Не знаю насчёт дистанции. Общество слишком самодовольно, и любое движение вперед оно воспринимает как победу, а не как проблему. Однажды я написал роман об интернете как проблеме. Роман назывался «Комьюнити». Идея его в том, что интернет, задуманный как средство объединения людей, в обществе потребления людей только разъединяет. В общем, я предложил проанализировать интернет не как пространство манипуляций, а как пространство смыслов. Роман я специально сделал как жанровый — в виде ужастика про чуму. Но не прокатило. Публика мало что считала. В основном, что автор не любит Москву. Разве тут дело в какой-то дистанции? Нет. Просто «девочки, живущие в сети», выражаясь словами Земфиры, не любят, когда сеть критикуют. А некритическое отношение для русского писателя слегка постыдно.
— Как вот эта нынешняя информационная ситуация, ситуация девальвации информации, как она отразилась на роли писателя, на месте писателя, на возможностях писателя?
— За тем исключением, что нет смысла писать о современности, больше, пожалуй, никак не отразилась. Потому что писатель по-прежнему пишет тексты, издает бумажные книги и на этом зарабатывает. Только бумажная книга дает возможность капитализировать свой труд, и признак профессионального писателя — бумажная книга, а не текст где-нибудь на сайте «Проза.ру». Дело в том, что виртуальная среда априори не престижна. Любой может взять свою фотку и вмонтировать себя в «Porsche», но вряд ли кто воспримет это всерьез. «Porsche» должен быть в реальности и должен стоять у подъезда, вот тогда он будет престижным. Точно так же любой творческий продукт должен иметь некую материальную форму, тогда он будет свидетельствовать о профессионализме и, соответственно, обладать функцией престижности.
