— А какой-то образ будущей книги у вас был? Допустим, представляли ли вы, приходя в книжный магазин, что вот здесь может быть ваша книга? Какая она будет, какая у неё будет обложка?

— Нет, это было совершенно невозможно. Во-первых, в детстве я любил фантастику, писал фантастику и думал, что буду писателем-фантастом, а фантастика в Советском Союзе в книжных магазинах не продавалась. Это бы страшенный дефицит — только из-под прилавка. Так что своих книг на полке не воображал, как не видел книг других фантастов. А в 90-х, когда я уже формировался как личность, мне было не до книжных магазинов, и я вообще не уверен, что книжные магазины тогда были. То есть, ощущения своей книги в магазине у меня никогда не было. Но это и не важно.

— А что именно привлекало вас в фантастике: приключения, идеологический строй, оптимизм? Почему именно фантастика?

— В первую очередь — выход за все пределы: за пределы своего маленького городка, своего жизненного опыта, за пределы планеты и законов физики. В общем, жажда свободы, жажда сказки, жажда романтики — всё это и воплощалось в фантастике.

— Понятно, что когда шесть-десять лет — это всё ещё неосознанно. Но когда тебе уже четырнадцать-пятнадцать лет, то начинаешь понимать, что ты выбираешь стезю на всю жизнь. В этот момент вы продолжали думать о том, что будете писателем?

— Я думал об этом всегда. Как в том анекдоте про солдата-новобранца, который всегда думает о бабах. Я всегда писал, все десять лет в школе всё время что-то писал-писал-писал. И, разумеется, после школы я хотел поступить в институт, где учат на писателя, но узнал, что в литературный институт так не поступают. Ну, и пошел туда, где мне казалось более-менее близко к писательству: на факультет журналистики Уральского университета в Свердловске. С этим я попал пальцем в небо, то есть пролетел полностью мимо кассы. Но, тем не менее, основным мотивом поступления на журфак было желание стать писателем.

— Как я понимаю, Вы жили в Перми, и потом был переезд в Ёбург? Можно сказать несколько слов о том, чем отличаются эти два города? Я знаю, что это совсем разные вселенные, но для многих людей из Москвы Екатеринбург, Пермь, Владивосток, Вологда — это какой-то один большой провинциальный город, который находится где-то за МКАДом.

— Эти города очень сильно отличаются. В конце 80-х, когда я переехал, они были примерно одинаковые по размеру и по внешнему виду, но уже тогда различались ментально. Пермь — город патерналистский. Здесь нужно, чтобы у тебя был хороший начальник, хороший хозяин, который решает за тебя, как тебе жить. А ты живёшь чинно, мирно, благородно, трудишься, думаешь о возвышенных вещах и так далее. В общем, живёшь по принципу «вот приедет барин — барин нас рассудит». Пермь очень добродушный, миролюбивый город, представляющий из себя эталон российской провинции. Эдакая столица провинций.

А Екатеринбург, тогда Свердловск, был совсем иной. Он был жёсткий, он был динамичный, он был агрессивный. Но в этом городе ты всегда за себя решал сам, у тебя никакого хозяина не было. И когда я переехал из Перми в Екатеринбург (Свердловск), я понял, что по натуре по своей мне более органичен Свердловск, там я чувствую себя дома. Иметь какого-то хозяина, который за меня решает, мне не приемлемо. Я сам могу решать. И поэтому как личность я состоялся именно в Екатеринбурге (Свердловске).

— А к рок-музыке в то время Вы имели какое-то отношение? Может, как слушатель?

— Только как слушатель, как потребитель. Я приехал туда в 87-м году, это был самый пик рок-революции, по всей стране гремел «Наутилус», поднималась звезда «Агаты Кристи» — я побывал на первом в их карьере концерте в Уральском политехническом институте. Видел последний концерт «Наутилуса», после которого группа самораспустилась. Тогда же ходил на концерты и всех остальных свердловских группы. На выступления московских и питерских групп, которые приезжали на гастроли, тоже ходил. Для меня переезд в Свердловск был взрывом мозга. То есть, я жил себе тихо-мирно в своей глухой провинции и вдруг переехал в город с ментальностью региональной столицы. И для меня мир полностью раскрылся: я узнал, что такое Советский Союз, какая это, в принципе, чудовищная страна, узнал про сталинские репрессии, посмотрел впервые фильм ужасов и чуть не помер со страху — до такой степени девственен душой был. Узнал, что такое эротика. Узнал, что такое отношение с девушками. Я узнал, что существует огромный пласт мировой культуры, которая до меня не доходила. Я не представлял, что в мире придуманы такие удивительные вещи. Когда я прочитал «Сто лет одиночества» Маркеса, я поразился, как можно писать такие романы? То есть, когда я приехал в Свердловск, мир для меня полностью изменился.

— С Вашего позволения, поделюсь коротким воспоминанием по поводу Перми и по поводу Екатеринбурга. Я приезжал в Пермь по театральным делам, там ставили мою пьесу в «Театре-Театре». И когда шёл пятничным вечером после репетиции по центральной улице, которая идёт от «Театра-Театра» к областной администрации, я видел, что там через каждые два метра стоят юноши и девушки с бутылкой пива, с сигаретой, т.е. это какое-то огромное светское место, где стоят люди и выпивают. И у меня было ощущение, что всё нормально, что я дойду живой до гостиницы. Не было ощущения какой-то агрессии, наоборот, что всё по-домашнему и незнакомый паренёк не вызывал ни у кого отрицательных чувств. При этом в Ёбурге была обратная ситуация, когда идёшь по пустынной улице, то появляется ощущение, что прямо здесь и сейчас на этой безлюдной улице ты имеешь возможность в любую секунду очень крепко огрести. То есть ощущение не то чтобы агрессии, а ощущение очень мощной динамики. Огрести — это как способ познакомиться, способ войти в некий контакт. Есть ли такое или это просто мои «тараканы»? Было ли у вас такое ощущение от Екатеринбурга, ощущение динамики и агрессии?

— Скажем так: вам в Перми просто повезло. Вы гуляли по тем двум-трём зонам, где действительно можно почувствовать себя в относительной безопасности. Если бы вы, например, вышли на пермскую набережную, то вашей бутылкой вашу голову бы и проломили. На самом деле в плане безопасности Екатеринбург более комфортный город. Несмотря на то, что люди там существуют динамичнее и энергичнее, тем не менее, этот город более воспитанный и толерантный, нежели Пермь. В Екатеринбурге лично я чувствую себя как в нормальном европейском городе. Такие же ощущения я испытывал ещё в нескольких провинциальных городах: в Новосибирске, в Самаре и в Тюмени. А Пермь — та самая провинция, где вроде бы на тебя никто не наезжает, но ощущения безопасности нет и в помине. Просто, наверное, надо уметь это считывать. И когда ты с самого детства живёшь в провинции, то уже невербально чувствуешь агрессию, даже если человек ничем ее не проявляет. Это неприятие «иного», неприятие «чужака». Может быть, вы не жили с детства в провинции?

— Я до 27 лет жил в Вологде, а вообще я из посёлка в Вологодской области. Но на севере как-то тише, проще всё и медленнее. Я понимаю, что Вас уже достали вопросами о провинции, но этого невозможно избежать. Был ли у Вас момент, когда Вы осознали, что живёте в провинции, что есть где-то другая жизнь, которая более качественная и есть что-то, чего Вы не можете получить у себя дом?

— Нечто подобное было. Но я не так бы это сформулировал. Я с детства любил фантастику, а в советское время, точнее, во времена, когда я учился в школе, центр фантастики был в Свердловске. Журнал «Уральский следопыт» был главным специалистом по фантастике в стране, и поэтому для меня столица всегда была в Свердловске. Потом, когда любовь к фантастике ушла, я уже понял: да, в Москве, конечно, очень много других возможностей, которых просто нет в провинции. Но это понимание не сопровождалось обычным ощущением, что в столице жизнь, а здесь прозябание. По эмоциональному накалу и по интеллектуальному потенциалу Свердловск нисколько не уступал столице. И я понял, что настоящая жизнь возможна и здесь, но ее нет в полном объёме из-за того, что ресурсы распределены несправедливо, а вовсе не из-за умственной или культурной ущербности Свердловска в частности и провинции в целом.