Владимир призадумался. Положение власти в пока ещё не устоявшемся государстве было шатким, непредсказуемым. Надо было соглашаться с бабушкой. Бабушка, она такая – не подведет и выручит по-всякому. «Ольга» вышла, оставив на столе пироги с ягодами. Владимиру стало не по себе: он с детства боялся лакомств от бабушки. Он хорошо помнил, как от медовухи иль от таких же пирогов с ягодами корчился в предсмертных муках не один боярин или князь-сосед под внимательным взглядом радушной и приветливой бабушки…

Падал снег. Летом? Нет, падал с высоты гусиный пух, вздымаемый от ударов палками двух смердов по разостланному на земле засохшему под солнцем покрову из гусиных перьев. С середины лета делали не только съестные припасы на долгую зиму, но и увеличивали благосостояние князя Киевского одеждами, обувью, утварью и по царьградской моде постельными принадлежностями. Вот и готовили пух для перин да для подушек. Рядом со стегальщиками перьев пороли скоморохов и провинившихся дворовых. Многие из дворовых именно тогда обрели свою дворянскую родовую честь. А скоморохи с пылко отодранными задами и горящими от слёз глазами постигали неведомые ещё азы и каноны искусств. Флегматичное солнце заката удлиняло тени и ускоряло наступление прохлады лёгким ветерком. Князь щурился, глядя с лестницы на стоявших внизу провинившихся, которым он ещё не определил наказания. Среди них был человек в греческом чёрном одеянии и несколько трясущихся от страха людей.

– Ну и че? – громко обратился к ним Владимир. – Вы ково надуть хотели? Ты вот кто? – указал он пальцем на грека.

– Странник я, – развел руки и поклонился князю грек. – Людей и мир смотрю…

– Ишь ты. Ты этих знаешь? – показал рукой на остальных Владимир.

– Самозванцы это… Ложью да паскудством людей смущают… – ответил грек.

– Так… – задумался князь, оглядывая притихших людей. – Так, так… Этово… смелого, который с остальными шептался, шептался и дошептался, и знать их счас не пожелал, завтра вздернуть в предградье на потеху людям честным! Этово прозревшего, этово шустрого калеку и вон тово огретого лихоманкой и выздоровевшего от пинка, и тех двоих – бородатую бабу на сносях да с тремя сиськами и еёново вьюношу горбатого, шо от горба от одной оплеухи избавился – к скоморохам! Одной породы твари…

– Ты не посмеешь, княже! – попытался вырваться из рук дружинников, схвативших его, грек. – Я – человек базилевса!

– Повесить сейчас же! – ответил ему Владимир, презрительно улыбнувшись в бороду.

Да как-то неудачно закончился назначенный день для явления чудес православной веры. Прокопий, который подсматривал за судом из-за угла перехода на втором ярусе терема, нервно заламывал до хруста и скрипа пальцы и обреченно вздыхал. За ним и за судом внимательно сквозь щель наблюдали две женщины. Когда дружинники увели грека, а мошенников челядь пинками и оплеухами погнала в сторону двора, где взвизгивал и извивался под ударами плетей последний скоморох, женщины улыбнулись друг другу и исчезли за потайной дверью. Остальные скоморохи – предки нынешних лицедеев и журналистов – вслух пытались прочесть и исправить вирши и поговорки, так не понравившиеся князю. Мельчайший гусиный пух покрывал их поротые задницы, обеляя и облагораживая их в глазах потомков.

После вечерней трапезы, где князь с гостями вволю напотешались, вспоминая представление во дворе, ему как никогда захотелось увидеть бабушку. Но… не удалось. Прошел день, за ним ещё несколько. Грека уже дня через два сняли с виселицы и спустили поздним вечером с обрыва в воды Днепра. Князь как-то подзабыл странное представление, на котором после плясок и песен скоморохов вдруг появился со своим странным речитативом и непонятными обещаниями этот самый грек, и следом за ним больные и сирые. Но не знал никто, что тогда, в день представления, под самое утро, растолкав своих полусонных девок и выбравшись из-под них, князь вынужден был отозваться на встречу с домовым. По тому, как яростно шумом и уханьем привлекал Игил к себе внимание, князь понял, что дело срочное.

– Ну, че тебе? – зевая, спросил домового Владимир.

– Сегодня, княже, ты повеселиться удумал? – уйкнул домовой.

– Ну, да, не все ж заботы да хлопоты переживать… – ещё раз широко зевнув, отозвался князь.

– Княже, тут сородичи припёрлись…

– Медовуху не дам! – отрезал Владимир. – Вон брагу бери, што осталась…

– Погоди, княже, и медовуху дашь, и хлебным вином одаришь. Слушай сюда, там дом есть, куда гость пришел странный из Царьграда, – зашептал домовой.

– Шо из тово? – почесал свою волосатую грудь Владимир.

– Собрались там вечор и сиднем сидят до сих пор. Спать почти не ложились. Дело против тебя затеяли…

– Так… продолжай, – насторожился князь.

– Грек этот главный, а ещё там девка бородатая на сносях и с тремя сиськами, с ней горбун, вьюноша. Но никакой он не горбун. Заместо горба пузырь у него. Веревочку отвяжет – и горба нет. Ещё там есть с падучей слепой, шо ночью лучше нас с тобой видит, – вкратце изложил домовой пересказы своих родственников.

– Понял. Дурить хотят? – скрипнул зубами Владимир.

– Да нет, обзывают они это чудесами во славу веры. Во как! – развеселился домовой.

– Так… Игилушка, а бабушка моя… с ними? – с подозрением в голосе спросил Владимир, отряхивая с себя паутину. – Где ж тебя носит? Всю паутину в городе собрал.

– Не-ет, княгиня здесь шастает. Она ж из ночи по потайным ходам приходит. Даже меня страх разбирает, – не обращая внимания на недовольство князя, продолжил Игил. – Грек этот со вторым базилевсом дружит. Не с тем, с кем ты сам дружбу завёл, а с его врагом – с вражьим базилевсом. А княгиню…

– Шо княгиню? – вглядываясь в темноте в домового, спросил Владимир. – Отвечай!

– Извести они её хотят… Этот враг прислал своего грека, шобы узнать, правда ли, шо дух княгини здеся блуждает… – завывающим голосом протараторил домовой.

– Вона как… – прищурился Владимир, нервно поглаживая бороду.

– Да, приказано ему опорочить её и сжечь тело, в которое она вселяется, – перешел на сбивчивый шёпот домовой.

– О как! – заметно расширились глаза князя даже в такой темноте.

– Вот так. С тебя три бадьи медовухи и бочонок тово вот вина прозрачново… – вкрадчивым шёпотом попросил домовой и подобострастно заглянул князю в глаза.

– На, держи вот верёвку с крючком. Медовуха спрятана в чулане за курятником… – сняв со стены моток верёвки, протянул домовому Владимир.

– Я туда не полезу – там всё этим… ладаном окурено. Даже клопы слиняли! – захлопал мохнатыми руками домовой.

– Молчи. Сверху там какой-то дурак лаз оставил открытым. Над лазом ладаном не пахнет – высоковато. Вонь эту в окошко тянет. Сам проверял. У бадей, у них крышки закрыты крепко, ну, крючком там подцепишь за ручки. А бочонок… не знаю, сделай невод какой-то. Накинь на бочку, опрокинь её и заверни в сеть, потом крючком цепляй и тащи.

– Ой, утром крику будет… – заволновался домовой.

– Будет, будет. Ротозеев на порку пошлю. Вали…

– Спасибо, княже, только за княгиней присматривай – её со свету ещё раз сживут. Тебе одной её смерти не хватило? – прижав к себе моток верёвки, прогундосил на радостях Игил.

– Иди. Я знаю, шо делать.

Владимир потянулся после ухода домового и вернулся на ложе, в круг сладко сопящих полуприкрытых девок. Тихо булькала ночь крупными, но редкими дождинками в лужах, солнце нехотя, как и полагается под конец лета, тащилось сквозь туманы над Днепром и верхушками уцелевших от порубок сосен на берегу реки. На коньке крыши княжеского терема появилась Мурка, измученная жарой больше, чем любопытством и обожанием от людей. Она задрала голову от невыносимости жизни со своим постоянным супругом Васькой и жалобно мяукнула. В ответ она своим тончайшим слухом уловила жалобный хоровой писк своих новорожденных котят и замерла, взвешивая свои кошачьи обязанности со своими стремлениями к свободе. Выбор был сделан. Мурка деловито облизалась и неспешно пошла обратно, проклиная своим мяуканьем свободу, которой природа наделила котов, но которой запретила пользоваться кошкам.