Теодор не упускал из виду и своего злейшего врага – Игила. Прокопий снабжал его ладаном, которым попугай бессовестно изводил своего врага и его племя. Владимир иногда вмешивался в распри своих странных домочадцев, когда Игилу совсем уж становилось невмоготу, но делал это скорей чтобы поощрить скорых на злодейство соперников. Владимир, как видите, не был обделен приключениями и развлечениями. Ничего особенного он не видел и в противостоянии необъяснимого с естественным положением вещей, если это было не в убыток ему. Жизнь людей до сих пор соседствует с суевериями и со сверхспособностями Его Величества Случая. Короче, Владимир частенько путал границы между силами природы и волшебством своей власти. Нет, он не предлагал, как некоторые венценосные полудурки, выпороть кнутами Босфор или море, или реку, но в этом он не видел ничего невозможного или предосудительного. (Закон – это власть, а власть у того, у кого в руках закон).

Возьмите вот, к примеру, кошек. Ох, и блудница была эта царьградская Мурка. Ох, и блудливая. По три помета в год, и в каждом самое малое четыре-пять котят. Но власть князя – святое! Сам казначей князя по приговору Владимира раздавал котят боярам и князьям. С той поры остался с лёгкой руки князя обычай: отдавая котёнка в чужие руки, брать за него хотя бы копейку. Ну, тогда платили много. Бояре украдкой всхлипывали слёзно. Вы же знаете, какое умиление могут вызывать хвостатые, полосатые, а как умилялись люди, ощупывая свои пустые кошели после такого подарка. Плакали, но платили. Вот так по Руси и разбежались потомки Царьградской блудницы. И русичам пришлось смириться с новым, на века обретенным чувством сопереживания к мартовским воплям кошачьих свадеб. Вот вам и власть князя, вот вам и силы природы…

И вот как-то раз на шум и гам в верхней горнице примчались Добрыня с Прокопием. Повезло им как невольным свидетелям: по всей горнице при свете тусклых слюдяных оконцев летали перья и пух, полуослепший от прилипшего к лицу пуха князь яростно от кого-то отмахивался, а по углам волчком крутился попугай, пытаясь прикрыть хоть чем-нибудь свою беспощадно ощипанную тушку. На полу, среди вороха перин (византийская мода и сюда добралась) и соболиных накидок барахтались две бесстыдно оголенные девицы. А по горнице, ослепленный прилипшими к голове пухом и перьями, вращался во все стороны Владимир и продолжал яростно от кого-то отбиваться кулаками:

– Лови его, Добрыня! – отплевываясь от перьев, заорал князь. – Гад, мне советы давал, шо с девками делать! Только начну с какой забавляться, он мне: «Давай быстрей, а теперь чуть помедленней, да кто так за сиськи-то держится?»

– Эх, Володя, Володя, шо ж ты днём-то? – укоризненно намекнул воевода на распорядок дня.

– Так ночью он вообще по всему терему драки с домовыми устраивает. Аж жуть берёт иногда. Поединщик хренов. Я его уж и так и сяк… Не, Добрыня, ты не подумай чего. Я вон Рогнеду, – стал загибать пальцы Владимир, – и при матушке её, и при папаньке еённом, да народу столько было, но никто ж из них не подсказывал, шо мне с нею делать. Отодрал её за милую душу по-всякому прилюдно и ниче. А этот гад не унимается… Ночью сам не спит, и другим весело, а днём… – махнул рукой Владимир. – Совсем какой-то озабоченный. Держи его! На кухню его, Добрыня, на кухню! Под лучком, с чесночком. Да к ужину! – Владимир, как мог, очистил лицо и шею от перьев и, сменив гнев на милость, продолжил: – Перейдём к делу. Добрыня, как там мои повеления?

– Какие? Все не упомню… – захватив за горло попугая своей могучей рукой, в недоумении почесал клювом птицы свою голову Добрыня.

– Ну, эти… травные… вот, – сдвинув брови, подсказал соратнику Владимир.

– А-а, в месяц травный по улучшению жизни славян которые?

– А какие ещё у меня на ум идут в мирное-то время? Всё о народе, всё о людишках… Вот они самые… – вздохнул Владимир и, присев на топчан, рукой махнул девкам в сторону двери. Девки, прикрываясь спереди мехами, соскользнули с топчана и, сверкая ягодицами, исчезли за дверью. Раньше них незаметно исчез Прокопий.

– Последний указ был про этих вот, – кивнул Владимир вслед девкам.

– А-а, вспомнил, вспомнил… – просветлел лицом Добрыня и тут же нахмурился. – Так, Вова, откуда ж я тебе столько девок непорченых в каждом городе соберу? Триста девок… А почему не пятьсот или тыщща?

– Ох, смотри у меня! Народ бунтовать будет, коли моими указами дружина с боярами зады свои вытирать будут… – погрозил Добрыне пальцем Владимир. – Хотя тыщща, поди, многовато будет… – хлопнув рукой по топчану, задумался князь и продолжил свои познания в счёте. – Пятьсот – это скоко будет?

– Ну, кажись, ровно половина от тыщи будет, если грамотеи не врут, – отмахнувшись попугаем от летающих перьев, подсказал Добрыня.

– Не-а, я что, жадный, что ли? Давай триста. Это всяко поменьше… – великодушно решил князь.

– Ну, Вовка, Чернигов я, там, понимаю, Киев само собой, Муром куда ещё не шло… – закручинился воевода, услышав поставленную ему задачу. – Но в остальных городах ихде я столько девок непорченых возьму, коли в городе каком всево-то тыщщи три жителей? Со стариками, мужиками, бабами и ребятишками?

– Триста, я сказал! Князь я али не князь? – топнул ногой Владимир. – Ступай давай и воли моей не перечь! А птису передай кашеварам, с яблоками и сливами пусть приготовят.

Добрыня тяжело вздохнул, в тот же самый момент в последний раз вздохнул и попугай в его руке. Добрыня, покачав головой, оглядел птичку и вышел из горницы. Во дворе он знаком подозвал к себе счетовода дружины:

– Слышь, Беня, это – на кухню, – протянул он попугая со свёрнутой шеей счетоводу, – пусть обжарят как следует, а к тебе вопрос: что делать будем с его указами травными? (Любят на Руси с давних пор май месяц за чудные ожидания не пойми чего в его днях). Поэтому дабы не расстраивать читателя его провалами в памяти в пересчётах на современный лад, сразу отсюда и далее, уточнять будем по-хорошему – «майскими».

– А что не так? – хмыкнул счетовод, заглядывая за плечо Добрыни туда, где корчился от беззвучного смеха Игил.

– По триста девок требует себе в постельку в городе… каждом. Да где ж их столько набрать?

– Тю, ерунда какая… – беззастенчиво высморкался счетовод. – Да мы с казначеем и не такое выпутывали и запутывали. Давай, как всегда, чтоб всем жилось хорошо.

– Да как же это сделати? – нахмурился Добрыня.

– Проще уж некуда. Ведь в таком деле что главное? Главное – воле не перечить, воле князюшки! – подняв испачканный соплями указательный палец, многозначительно произнёс счетовод, потом, обтерев его об себя, добавил: – Даже в самом маленьком городище девок двадцать наберём? Наберём. Придёт князь, а они перед ним туды-сюды, сюды-туды… Кто их там посчитает? А за ними, в отдалении, пустим всё бабское отродье этого поселения хороводом для пущей важности… и для счёту. Захочет князь, ну и че? Ну, две, ну, пять, но больше десяти девок с ним в горнице какой не поместятся! А остальных с миром по домам, к мужьям да к детям…

– Непорочных требует! – в бессилии разжал кулаки воевода и уныло покачал головой.

– Ой, вей! – прикрыв глаза, запричитал счетовод. – Я тя умоляю, девкам пригрозить, дабы порочность свою скрыли, и всё! А девки, сам знаешь, такую невинность могут себе удумать и тебе подсунуть, княже не горюй! Вокруг пальца обведут кого хошь! Есть у меня такие на примете – мамой поклянутся в чём угодно. Только плати!

– Да, – глубокомысленно согласился со счетоводом Добрыня, – а как же…

– Триста, Добрынюшка, – удивляясь недогадливости собеседника, затараторил счетовод, – триста девок, правильно? Ему двадцати хватит, а остальных? Остальных кормить-поить, одевать-обувать, бусы да кокошники, серьги да ленты всякие? Сколько это будет? Ой, май вей, тебе на коняку новую, седло с серебром, дочкам твоим на приданое хватит… И нам ещё с казначеем на пару шуб останется. И это… И это только с одного… С одного города…

– Драть всех почём зря придётся. Народ ведь неразумен… – сморщился Добрыня.