— Так это ты, малыш Рене! Сколько ж мы не виделись! Еще сегодня, в полдень, мы с Эмилем вспоминали твою матушку. Тут как посмотреть: бедняжке Анриетте, может, и повезло, что она не дожила до этого светопреставления. Боже мой, Рене, да разве такое мыслимо? Они что, с ума посходили, эти летчики? Мы жили себе тихо-мирно, никому не мешали. С самого девятьсот первого года. А до того ютились на улице Алле в одной комнате: тут тебе и спальня, тут и кухня. Когда я вынашивала Адриену, сыночку шел уже восьмой годок, надо было подыскивать что-то другое. Эмиль в тот год получил место на фабрике, работал сдельно, прилично получал. Да и я приносила в дом деньги: ходила по домам служанкой. Здесь с нас запросили двести франков в год. Не скажешь, что пустяк, но и квартира того стоила. Кухня и две комнаты с настоящим полом. Можно сказать, целых три комнаты. Уж такая хорошая квартира, такая удобная. Колонка прямо напротив дома. Уборная почти что на нашем этаже. И все это… Со всем, что было внутри. В голове не укладывается.

Старик Шеньо, почти совсем глухой, следил за губами жены, силясь разобрать, что она говорит. Госпожа Шеньо, высморкавшись и утерев глаза, надтреснутым голосом продолжала:

— Подумать только, ведь в тридцать седьмом справили новую плиту. Старая-то в двух местах треснула, дымила, уже никуда не годилась, пора было ее менять. Новая прослужила бы нам до самой нашей смерти, да еще и потом самое малое лет десять. Да ты видел ее, Рене!

— Да-да, припоминаю, — ответил Генё.

— Плита с тремя конфорками, с кипятильником и никелированным краником. Эх, да такую красавицу во всем Блемоне не сыскать. Огонь можно было регулировать как вздумается — с помощью тяги. Съедала всего ничего, а уж как грела! Это надо было видеть. Правда, Эмиль?

— Что-что?

— Плита! — привстав на цыпочки, почти в самое ухо мужу прокричала старушка.

— Ах, ну да, плита…

Старики посмотрели друг на друга и печально улыбнулись.

— Плита была что надо, — произнес Шеньо.

— Всегда горячая вода — только кран поверни. Как легко было мыть посуду. Да и раковина была удобная. Помнишь, как у нас все было?

Глаза у старушки заблестели, и она, пританцовывая на месте, принялась тыкать пальцем в одной ей известные точки пространства: «Раковина была здесь… А буфет — вон там, в углу… Тут стоял стол…»

Возбуждение жены передалось и Шеньо, и он тоже вытянул руку и завел: «Там была дверь в комнату, а прямо напротив — окно…»

Они говорили все громче, суетились, расставляли по местам мебель, переходили из комнаты в комнату, даже начали жестами изображать былую жизнь. Старушка вся раскраснелась. И когда вновь заговорила о плите, губы ее задрожали, лицо сморщилось, и она, упав в объятия Шеньо, горько разрыдалась. Старик прижал ее к себе — опьянение слетело с него, но взгляд еще блуждал в пустоте на уровне третьего этажа.

Генё попытался было утешить их, заговорив о перспективах скорого восстановления, но старики не верили в это, да и не хотели верить. Восстановление не вернет им ту квартиру, в которой они прожили сорок три года, — кухню с покоробленным, рассохшимся полом, комнаты с низкими, в пятнах от сырости потолками, с растрескавшимися, трухлявыми панелями. Не вернет ни плиту, ни дубовый шкаф, ни буфет — ничего из того, что стоило им стольких лет труда.

Не прошло и недели, как Максим Делько вошел в их дом, а госпожа Аршамбо уже знала, что он влюблен в Мари-Анн. Но сердиться и не думала. Бедняга так долго промаялся взаперти, что соседство девушки не могло не взбудоражить ему кровь. К тому же эта страсть была заведомо безнадежной, по разным причинам, главная из которых — сама Мари-Анн. Так что госпожа Аршамбо не сердилась на Максима, лишь сожалела, что он остановил свой выбор на дочке, а не на матери. Госпожа Аршамбо никогда еще не обманывала мужа, за исключением одного-единственного раза, когда ездила в Париж, но это произошло буквально под давлением обстоятельств, и обстоятельств весьма щекотливых, так что совесть ее нисколько не мучила. И тем не менее ей представлялось, что она бы не отказалась вознаградить Максима своими милостями, попроси он ее об этом. Этот тридцатипятилетний холостяк, привыкший к порядку, робкий и самолюбивый, должен был, как ей представлялось, относиться к женщинам с большим вниманием и проявлять в обращении с ними необыкновенную деликатность. Он явно не принадлежал к разряду тех краснощеких молодцев, которые, если судить по Аршамбо, занимаются этим машинально, как взбираются на велосипед. Не приходилось сомневаться, что стараниями этого молодого человека ей довелось бы вкусить неслыханного блаженства, приправленного восхитительным ядом сумасбродств. Это было видно по его слегка затуманенному взору, чувствовалось в модуляциях его вкрадчивого голоса. С другой стороны, ей доставило бы удовольствие дать выход потаенным страстям несчастного беглеца, убаюкать его меланхолию, окутать его сладострастной нежностью. С тех пор как он нашел прибежище в доме, госпожа Аршамбо обнаруживала в себе неиссякаемые запасы доброты. И склонялась к мысли, что нет ничего приятнее, чем быть великодушной.

Глава семьи, разумеется, и понятия не имел, что Максим Делько влюблен в его дочь. Мужчины никогда не знают, что происходит в их собственном доме. Да и знают ли они, что происходит вне его стен? Госпожа Аршамбо сильно в этом сомневалась. Только женщины способны видеть вещи в их истинном свете. У мужчин обо всем лишь приблизительное представление. Спросите-ка у любого, какой рисунок на обоях в его комнате, и он не найдет что ответить. Во всяком случае, что касается ее мужа, то правильность этого суждения подтверждалась на каждом шагу. К примеру, он ежедневно, водрузив очки на нос, по часу читал газеты, но стоило ей спросить, что он думает об аресте адмирала или о заявлении Сталина, как Аршамбо только глазами хлопал. Он прочитал газету от корки до корки, но не обнаружил в ней ни ареста адмирала, ни заявления Сталина, вообще ничего конкретного. То ли во время чтения, то ли сразу же после него в голове у Аршамбо вырабатывалось некое общее представление о прочитанном, весьма расплывчатое, но, впрочем, и этого хватало, чтобы испортить ему настроение. Супруга же его, прочитывавшая в газетах одни заголовки, была куда лучше осведомлена в местных, национальных и мировых новостях. С домашними делами все обстояло еще хуже. Собственных детей Аршамбо знал лишь в той мере, в какой жена открывала ему на них глаза. Да и когда ему давали прикоснуться к истине, она не удерживалась у него в голове и очень скоро он подменял ее некими собственными представлениями о Мари-Анн и Пьере. Впрочем, госпожа Аршамбо и не считала нужным держать его в курсе и даже находила весьма удобным, чтобы он оставался в полуневедении относительно домашних реальностей.

Однажды вечером, на восьмой день пребывания Максима Делько в доме Аршамбо, семейство складывало после ужина салфетки. Было жарко, и дверь в комнату оставили открытой, чтобы тянуло сквозняком. Мужчины были без пиджаков, и Делько в сравнении с Аршамбо и даже с Пьером из-за узкого торса и покатых плеч выглядел этаким изголодавшимся поэтом. Из-за этой его щуплости госпоже Аршамбо казалось, что она в один прекрасный день легко сможет овладеть им. Низкий вырез ее летнего платья в белый горошек щедро открывал взору верхнюю часть ее наливных грудей с глубокой ложбинкой между ними. Максим не мог не заметить выставленного напоказ изобилия, но был слишком поглощен Мари-Анн, чтобы проявить к этому какой-то интерес. Хотя он никогда не считал себя рьяным поклонником кинематографа, его познания по части кинозвезд оказались почти неисчерпаемы, и он рассказывал о них уверенней любого подписчика «Синемонд», чем снискал уважение Мари-Анн. Установленную на первых порах жесткую дисциплину соблюдать перестали, и за столом никого уже не обрекали на молчание. Риск, похоже, уменьшился. В первые два дня после бегства Делько полиция и жандармерия получили в общей сложности десятка три анонимных доносов на граждан, якобы укрывавших предателя. После этого фейерверка дело, судя по всему, предали забвению: разговоры о нем прекратились.