По-настоящему полуденный наплыв еще не начался, но Андреа уже подала с десяток аперитивов. Она устремила на мужа тревожный взгляд. Когда он оказался за стойкой, она вполголоса сообщила ему, что на кухне ждет Рошар. Проглотив двойную порцию белого вина, кабатчик направился к гостю.

— Я видел Ледьё, — сказал Рошар, вставая, — и мне удалось его немного разговорить.

Взгляд его затуманился печалью, и он добавил:

— Уже точно: сегодня.

— В котором часу?

Рошар развел руками. Леопольд сгреб его за шиворот и принялся трясти, называя мозгляком, тупицей и подонком. Железнодорожник, и не думая возмущаться, покорно сносил заслуженное наказание. Весь его вид выражал раскаяние и расстройство по поводу того, что не удалось довести до конца порученное дело. Увесистая оплеуха отбросила его к стенному шкафу, и торчащий из дверцы ключ больно воткнулся ему в спину. Он подбежал к Леопольду и смиренно проговорил:

— Я попытаюсь узнать и сейчас же вернусь.

— Ладно. На твою мерзкую рожу я сегодня насмотрелся уже достаточно. Слушай меня. Когда я сяду, будешь разнюхивать все, что касается меня, и, как что узнаешь, передавать моей жене. Понял?

— Понял.

— Дальше. Если через две недели — скажем, в субботу — я еще не выйду, ты уволишься со своей железной дороги и перейдешь подсобником в мое кафе. Харч будет, а если тобою будут довольны, заимеешь и немного карманных денег. А теперь мотай отсюда.

— Ну, до свидания, — сказал Рошар. — И будь спокоен. На меня можешь положиться…

— Ладно, хватит трепотни.

Леопольд вернулся за стойку и, обслуживая посетителей, проинструктировал жену. Она не без удивления услышала, что может рассчитывать на преданность Рошара. Даже располагай Леопольд временем, он затруднился бы объяснить причины этой внезапной привязанности, которую, впрочем, находил вполне естественной. Один за одним он выпил пять стаканов белого, а без пяти двенадцать, когда в заведение вошли жандармы, осушил бокал пива. Момент для ареста был выбран удачно. С мессы выходили верующие и, перед тем как разойтись, стягивались в кучки на площади Святого Евлогия.

Оставив берега реки, где, на взгляд Аршамбо, было чересчур много гуляющих, два приятеля углубились в поля по проселку, обсаженному молодыми деревцами. Они шли медленно, потому что Ватрен поминутно сбегал с дороги то влево, то вправо, чтобы склониться над цветком, полюбоваться возней насекомого или просто удовольствия ради пройтись по траве, издавая умильные восклицания и заливаясь счастливым смехом. Поначалу растрогавшись при виде столь искренней радости, которую он, увы, не мог разделить с учителем, Аршамбо в конце концов почувствовал раздражение. К тому же ему не терпелось начать разговор, который, по их общему мнению, удобнее и благоразумнее было вести за пределами квартиры.

— Вы только взгляните на этого кузнечика! — воскликнул учитель.

Он стоял на коленях в высокой траве, выпятив ягодицы и почти касаясь грудью земли. Аршамбо без особого воодушевления направился к нему и нехотя наклонился. У основания зеленого стебля сидел крупный зеленый кузнечик и, казалось, разглядывал обоих.

— Что за миляга! Я просто уверен: он прекрасно понимает, что мы не желаем ему зла.

— Почему бы и нет? — равнодушно отозвался Аршамбо.

Кузнечик скакнул и затерялся в высокой траве. Ватрен успел обнаружить другую козявку, но инженер, взяв его под руку, понудил подняться и вывел на проселок.

— Ватрен, я хотел бы серьезно с вами побеседовать. Прошу прощения, что навязываю вам этот разговор, который в силу обстоятельств нужен вам куда меньше, чем мне.

— Глупости, — возразил Ватрен. — Уверяю вас, что я принимаю это дело очень близко к сердцу и оно волнует меня так же, как и вас.

— Весьма признателен. Положа руку на сердце, что вы думаете об этом молодом человеке?

— Сегодня утром я больше часа разговаривал с ним и в результате только укрепился в том благоприятнейшем впечатлении, какое он произвел на меня накануне. А вы?

Аршамбо с сомнением покачал головой и какое-то время сосредоточенно молчал. В задумчивости смотрел он на две тени, которые отбрасывало перед ними предвечернее солнце: учителя — длинную и вихлястую, в чем-то даже потешную, и свою, более широкую и основательную из этой пары.

— Ватрен, я знаю, вы безмерно великодушны и щедры и всегда готовы поддержать попавшего в беду человека, пусть даже и чужими руками. Погодите возражать. Поэтому я и хотел попросить вас вникнуть в положение, в каком я оказался по милости этого Максима Делько. Я не говорю сейчас о риске, хотя и это не следует сбрасывать со счетов. Речь о другом. Я прячу у себя человека, хотя сам не одобряю его поведения при немцах и не нахожу убедительными причины, которыми он его оправдывает. Да и в искренности Делько я не уверен. Если хорошенько все взвесить, я не стал бы сожалеть, что спасаю жизнь человеку, который хоть и виновен, но в то же время оказался жертвой ошибки. Но сделаться соучастником мерзавца, субъекта, который пошел на предательство, чтобы извлечь из него известные преимущества, — это уже совсем другое дело. Подумайте сами.

Ватрен посмотрел на серьезное лицо Аршамбо, и встревоженная совесть, глядевшая из этих честных голубых глаз, по-настоящему его тронула.

— Вы правы, Аршамбо, это совсем другое дело.

— Вот видите. Теперь вы меня понимаете. Перед нами встает вопрос: честен ли этот парень? Само собой разумеется, искать ответ в философии или политике бессмысленно. Исследуя причины его поведения или пытаясь обнаружить в нем непоследовательность, мы ничего не узнаем. Есть одна истина, ныне совершенно забытая, — о ней знают разве что одни дети: стоит отойти от самоочевидных вещей типа «дважды два — четыре», как видимые мотивы оказываются лишь фасадом истинных побуждений. Это-то и смущает нас в случае Максима Делько. Полагаться можно только на свои ощущения. А что можно заключить из его взгляда, из тона его слов, из манеры держаться, из привычных жестов? Вот какие встают вопросы. Кстати, только на них и должны мы отвечать в общении с другими людьми. Вы сказали, что Делько произвел на вас благоприятное впечатление. Не так ли это обтекаемо? Какие он вам в действительности внушает чувства?

Ответа пришлось дожидаться так долго, что Аршамбо даже заподозрил, не отвлек ли учителя прелестный уголок пейзажа или бабочка, и слегка наклонился вперед, чтобы увидеть лицо Ватрена. Но учитель, опустив веки, словно всматривался в самого себя: раздумье пригасило на его длинном костлявом лице улыбку и согнало с него радостное оживление.

— Говоря со всей искренностью, — произнес он наконец, — я считаю, что этот парень честен. Он производит на меня впечатление человека чрезвычайно серьезного, очень ответственно относящегося к идеям, событиям и людям, начиная с себя самого. Вместе с тем это меланхолик, робкий тихоня, не обладающий практической хваткой и, вероятно, неуклюжий в дружбе и любви. Я думаю, что по существу Максим Делько — само воплощение одиночки, обреченного жить лишь в обществе собственных идей. На мой взгляд, таким людям не грозит оказаться во власти низменного материального искушения.

— Может быть, но дело ведь не только в деньгах. Есть еще стремление выдвинуться, блеснуть, взять у жизни реванш.

— Но в таком случае, Аршамбо, ваша совесть должна быть спокойна. Не будете же вы утверждать, что честный человек в своих самых благородных деяниях руководствуется всегда кристально чистыми мотивами.

Аршамбо от природы претило разглагольствовать на общие темы. Видя, что инженер не расположен продолжать дискуссию, Ватрен оживился и заговорил об Уране. Ему хотелось бы, чтобы Аршамбо хоть несколько ночей провел, как он, под гнетом угрюмой планеты. Поутру, просыпаясь с чудесно раскрепощенным сознанием навстречу улыбкам Земли, он наконец увидел бы своих ближних такими, какими жизнь их создала для жизни. Все их качества представились бы ему в равной мере прекрасными, ценными, необходимыми. Он с радостью принял бы так называемые пороки человеческой натуры вкупе с ее так называемыми добродетелями, которые, тесно сплетаясь, порождают великую надежду. Глядя на собственного сына, он с растроганной улыбкой говорил бы себе: «Подумать только, ведь он носит в себе задатки убийцы, грабителя, доносчика, предателя, сатира и при всем том станет, скорее всего, достойным человеком, как все, а может быть, даже героем или святым…» Он утратил бы привычку разбирать людей по косточкам, разграничивать нюансы поведения, слишком хорошо понимая, что побудительные причины хороших поступков столь же туманны, сколь и дурных. Он ограничивался бы суждениями типа: «Бедняга имярек закусил удила, теперь от него толку не жди», или: «Этому уже пора бы простить, и пусть начинает с нуля, с такими же шансами, как у всех остальных». Да и эти замечания были бы чисто практического порядка, поскольку само собой разумелось бы, что самые закоренелые преступники создаются восхитительными созданиями. Аршамбо терпеливо слушал учителя, время от времени вежливо поддакивая. Подобные речи не вызывали в нем особого желания свести знакомство с Ураном. Если бы каждый смотрел на себе подобных глазами Ватрена, думал он, то-то заварилась бы каша!