Но тут Аршамбо пришлось ретироваться: он встретился взглядом с госпожой Сеген, бывшей галантерейщицей с улицы Чесален. Выбравшись из подвала, где теперь обрела пристанище, она захлопала глазами, ослепленная ярким полуденным светом, а потом воззрилась на счастливчика, прохлаждавшегося на балконе третьего этажа прочного каменного дома. Представив себе, как завидует ему эта старая женщина, обреченная ютиться в подземелье, инженер почувствовал неловкость. Возвратясь в гостиную, он услышал доносившийся из кухни шум — там опять ссорились. Впрочем, в этом не было ничего необычного: свара почти неукоснительно возникала дважды в день, перед очередной трапезой. Томящийся бездельем, Аршамбо обогнул стол, потом принялся думать над тем, как переставить мебель, чтобы выкроить еще хоть немного свободного пространства. К примеру, комод можно взгромоздить на сервировочный столик, а шкафчик для корреспонденции — на секретер. Что же касается стульев, которым никак не находилось места вокруг и которые не давали подойти к другой мебели, то их он придумал подвесить на крючках — пусть скользят по проволоке, натянутой под самым потолком. Ту же систему можно будет применить и для двух кресел в стиле Людовика Пятнадцатого, и для самой легкой из трех печурок, выстроившихся в ряд подле камина. Тем временем кухонная перебранка стала такой яростной, что он решил отправиться на поле боя.

На кухне его супруга и дочь сдерживали натиск Марии Генё, маленькой пухлой брюнетки, обладательницы высокого, но зычного голоса и удивительной свободы в выражениях. Чета Генё, лишившаяся крова, теперь по решению муниципалитета занимала со своими четырьмя детьми две комнаты из пяти в этой квартире. Кроме того, им предоставлялись равные с Аршамбо права на кухню и туалет. Госпоже Аршамбо было весьма нелегко примириться с необходимостью делить свою квартиру с этой рабочей семьей, людьми грубыми и бесцеремонными, которые, как она говорила, принесли с собой под ее крышу всю мерзость своих привычек. Отношения двух хозяек, вынужденных пользоваться общей кухней, неизменно сопровождались стычками.

— Раз уж вы брали сковороду, — говорила Мари-Анн, — то уж по крайней мере должны были бы ее вымыть.

— А вы, — отвечала на это Мария Генё, — ежели собрались учить меня хорошим манерам, то ошиблись адресом. Зарубите себе на носу: я здесь у себя дома, точно так же, как и вы, и даже с бо́льшим на то правом, потому что я пострадала от бомбежки и у меня четверо детей.

— Еще чего не хватало — учить вас хорошим манерам! — подбоченилась госпожа Аршамбо. — Дай-то бог хотя бы приучить к чистоте…

— Что касаемо чистоты…

— Уборная…

— Вот-вот, уборная! — взвизгнула Мария. — Так знайте же, что в моей семье задницы почище, чем в вашей!

Продолжая это сравнительное исследование, Мария Генё нашла образы, впечатляющие своей наглядностью. Она выпятила грудь, глаза ее метали молнии — ни дать ни взять разъяренное дикое животное, готовое растерзать врага. Госпожа Аршамбо почувствовала, что преимущество ускользает от нее, как случалось, впрочем, всякий раз, когда их перепалка переходила в крик. Ледяное презрение, короткие жалящие реплики, если они не достигают противника, приносят лишь мимолетное удовлетворение. Она уже собиралась было покинуть поле брани, но ее приободрило появление мужа. Поначалу инженеру не удавалось вставить и слова — Мария упорно показывала ему спину, — но, когда он все-таки повысил голос, давая понять, что он здесь, она круто повернулась к нему.

— А вы, — сказала она, — не думайте, что раз вы инженер, то я так сразу и хвост поджала…

При этих ее словах на пороге кухни появился Рене Генё. Внушительная фигура Аршамбо скрывала его от глаз жены, и она упоенно продолжала:

— Нет уж, не на такую напали, и будь вы хоть трижды инженер, но если вздумаете кочевряжиться, то я найду способ вышвырнуть вас всех на улицу, и уж будьте покойны: за мной не заржавеет!

Этот грозный намек на свое тайное всесилие Рене Генё, член комитета местного отделения коммунистической партии, посчитал тем более неподобающим, что он был направлен против инженера того завода, где он сам работал токарем. Его щеки окрасились легким румянцем. Он взял жену за руку, выволок из кухни и, открыв дверь в противоположном конце коридора, водворил Марию в комнату, сообщив ей ускорение энергичным пинком в мягкое место. Жертва издала жалобный вопль. Замершие свидетели экзекуции хранили смущенное молчание. Аршамбо был потрясен решительностью, с которой был наведен порядок, и силой удара, явно причинившего женщине нешуточную боль. Он отметил про себя, что мужчине его положения, дипломированному специалисту, столь простой способ улаживать возникающие в супружеской жизни разногласия уже недоступен. Госпожа Аршамбо, оскорбленная в своем женском достоинстве, взирала на соседа с удвоенным негодованием, тогда как Мари-Анн, удовлетворенная таким поворотом событий, увенчавшихся к тому же уморительной сценкой, с трудом сдерживала смех.

Генё принес извинения за высказывания супруги, но весьма лаконично и без особой учтивости. Его лицо было замкнуто, как у человека, привыкшего держаться настороже. Глаза у него были опущены, он поднимал их лишь изредка, чтобы устремить на собеседника колючий взгляд и тотчас его погасить. Когда Аршамбо примиряющим тоном заметил, что не мешало бы им найти приемлемый modus vivendi, Генё, взглянув на жену инженера, только и ответил, что это представляется ему делом нелегким, и отошел присмотреть за тем, как варится их обед на маленькой двухконфорочной плитке, стоявшей рядом с импозантной плитой госпожи Аршамбо. Склонившись над глиняным горшком и помешивая его содержимое деревянной ложкой, он делал вид, будто не замечает присутствия двух женщин, хлопотавших вокруг своего очага. После того пинка он чувствовал недовольство собой и задавался вопросом, так ли уж было необходимо выставлять жену на посмешище. Ведь ягодицы Марии стали не просто точкой приложения мужнина правосудия — в данных обстоятельствах они оказались прежде всего в сфере классового сознания. На первый взгляд такая постановка вопроса могла показаться абсурдной, но Генё ни минуты не сомневался в том, что без классового духа не обойдется и в комментариях по поводу грубости его манер, которыми, уйдя к себе, обменяются Аршамбо, в особенности мамаша.

Повернувшись, чтобы взять со стола супницу, он чуть было не задел Мари-Анн. Встретившись с ним взглядом, она прыснула, и он не смог сохранить серьезности. Генё забавляло, как она смеется, и лицо его просветлело.

— Вы смеетесь над тем, что приключилось с моей женой, мадемуазель Аршамбо. Должно быть, не привыкли такое видеть?

— Видели б вы меня только что, когда мама надавала мне по щекам, вы бы тоже посмеялись, господин Генё.

Он испытал к девушке благодарность за это признание — она явно попыталась его подбодрить.

— Ну, это не одно и то же, — сказал он, улыбаясь. — Во-первых, это было не в присутствии соседей, во-вторых…

— Мари-Анн, — сухо произнесла госпожа Аршамбо, — поспеши-ка накрыть на стол.

Генё тотчас посуровел и отвернулся к своей плитке, не ответив на улыбку девушки.

Вторая половина дня выдалась жаркой. На заводе Аршамбо изнывал от желания осушить бокал пива. Хозяин собрал в своем кабинете инженеров и начальников основных служб. Не занимая должности технического директора и не получая его жалованья, Аршамбо тем не менее фактически исполнял его обязанности. Остальные инженеры не оспаривали его компетентности и авторитета. На этом же совещании его план переоборудования мастерских, уже получивший предварительное согласие патрона, вдруг по настоянию Леруа был отвергнут. Подобного не случалось уже лет десять. Леруа был молодым инженером, он окончил Центральную школу в Париже во времена оккупации и только-только пришел на завод. Отпрыск одной из здешних семей, он недавно женился на дочери крупного коммерсанта из окружного центра. Один из двух его братьев был депортирован и умер в Бухенвальде, другой пристроился журналистом в Париже. Не столько, возможно, из тщеславия, сколько из легковесности Леруа говорил с уверенностью и апломбом, ни в малейшей степени не подкрепленными профессиональным опытом. Его политическая принадлежность и даже ориентация никому не были известны, и казалось маловероятным, чтобы он был активным участником Сопротивления. Во всяком случае, сам Леруа никогда об этом не говорил. И тем не менее скромностью он не отличался. В иные времена никто из коллег не принял бы его всерьез, но за спиной у него были мученик Бухенвальда и журналист в Париже, так что самая незначительная его фраза звучала подобно набату Сопротивления. Стоило Леруа выступить против плана переоборудования, приведя какие-то смехотворные доводы, как хозяин с раболепной поспешностью согласился с ним, и остальные, сделав несколько робких замечаний, погрузились в молчание, означавшее согласие.