— Вот именно, — хмуро согласился Панк. — Таким образом любого можно подогнать под подозрения. Пара случайностей, и любой из нас и даже ты уже предатель, который работает против своих же.

— Просто у меня уже паранойя после Фиесты, — пробормотал Бурый, почесав затылок.

— Окей-окей, давай тогда иначе: ты веришь Французу? Он жил с нами в одном дворе, мы его знаем уже с детства, ведь так?

— Ну и?

— Он умеет говорить по душам. Пусть между делом и развяжет ему язык. Будет чё подозрительное и нескладное — тогда уже займёмся этим вопросом плотнее, но чот я сомневаюсь в подобном.

— Француз?

— Ну давай, скажи, что и он связан с этим, — фыркнул Панк.

Бурый задумчиво посмотрел на дверь, где сейчас был Томас.

Мог ли он до чего-то догадаться? Если да, то как? Какова вообще вероятность такого?

Если отталкиваться от начала, то там были одни бабы — это однозначно Бабочки, если только Шрам не ошибся. Даже если и ошибся, то это наверняка кто-то из банд. Куда меньше вероятно, что другой картель, и точно не Соломон, иначе бы он сразу пришёл сюда.

Банды взяли его человека, пытали, а потом выбросили на помойку на переработку, подкинув инфу, как дерьмо на вентилятор. Тут два варианта:

Они действительно думали, что его люди рванут вместе со Шрамом.

Они специально сделали хреновую бомбу.

При втором варианте встаёт вопрос — какова цель? Вряд ли после таких пыток он работает на них. Очень вряд ли. Может тогда раскрыли для него что-то? Но у банд нет никакого компромата на картель, да и на него самого, чтоб Шрам неожиданно воспылал ненавистью к своим. Может Фиеста что-то рассказала, например, пыталась убедить в том, что она невиновна? Но никто в здравом уме в это не поверит, особенно после таких доказательство, что он привёл. Особенно после того, как сам Шрам на неё жаловался и хотел едва ли не застрелить. Она так всех достала, что никто бы в её слова не поверил.

Может сам Шрам что-то понял? Он ведь совсем не глуп. Но как?

Или же всё до банальности просто и всё есть так, как выглядит? Ведь самый простой вариант зачастую самый правильный. И как говорил Панк, они просто оставили Шрама умирать, а Гильза, пустая голова, так дёрнула крышку багажника, что ненароком вырвала детонатор, этим самым спася саму себя и остальных. Просто случайность.

Слишком много вопросов без ответов, и не знаешь, за что хвататься.

Но сейчас, в разгар войны, когда на улицах творится чёрт знает что, разбрасываться просто так людьми было нельзя, как и нельзя было закрыть на это глаза. Сейчас ему требовались все люди, что у него есть, особенно самые верные, а Шрам обладал редким даром для обычного криминала — умом. И пока его неверность или злой умысел не были доказаны, тратить такой ресурс было не просто глупо — опасно.

— Ладно, пусть Француз с ним поговорит по-братски, раскроет ему душу, а там видно будет.

По крайней мере до того момента, пока не закончится война.

Меня отвезли домой только к вечеру, когда отёк на лице пусть и немного, но спал. По крайней мере можно было что-то разглядеть, не раздвигая себе веки, как я это делал в начале, шипя от боли. Пальцы были обколоты обезболивающим и перебинтованы, на сломанные наложили шины. Тело… было вообще всё переколото обезболивающим, антибиотиками и какими-то препаратами, которые должны были снять отёк и заставляли меня бегать в туалет через каждый час, будто у меня старческое недержание.

Меня лечили, как могли. Стоит сказать ради справедливости, что врачи у кланов и картелей были хорошими, пусть их и мало. Всё-таки лечиться все побегут в первую очередь к ним, когда в обычную больницу пойти не вариант — сразу попадёшь под взгляд полиции. Потому их труды неплохо оплачивались, а сами они хорошо обеспечивались всем, что можно было только достать.

Я сомневался, что эти врачи проведут тебе операцию на мозге или позвоночнике, но вытащить пулю и сшить связки, если те порваны, были в состоянии.

— Ну как ты, кислишь?

Мы уже подъезжали к дому, когда Француз, которого направил помогать мне Бурый, в первый раз подал голос. Всё это время я сидел с лицом человека, пережившего душевную травму, и изредка вздыхал. Негромко, но так, чтоб Француз слышал.

— Как мешок, набитый ватой и соломой, — ответил я невнятно. Не потому что лень, а из-за опухших губ, которые свисали шмотьями мяса. — По крайней мере голова не болит.

— Несладко тебе пришлось, — я не стал одаривать его красноречивым взглядом. Лишний раз поворачивать шею не хотелось. — С другой стороны, всё могло сложиться и горче, реши они тебя сразу нашинковать.

— Не знаю, куда ещё хуже того, что они меня засунули вместе с бомбой в багажник машины на лом.

— Могли сбросить живым в мясорубку. Или в котёл с кипящим маслом. Забросить в основание фундамента строящегося здания.

— Короче, кто на что горазд.

— Хорошо, что наша сладкая Гильза иногда по глупости делает полезные вещи.

— Разминирует собой бомбу?

— Не дёрни она так сильно крышку, так оно и было бы. Или открой кто-то из нас его, взлетели бы все на воздух. А здесь так рванула, что вырвала детонатор. Ты должен нашей ватрушке шоколадку.

— Только когда пальцы срастутся.

Меня порадовали тем, что снять с пальцев гипс можно будет через две недели. К тому моменту пальцы хотя бы немного должны будут срастись.

А насчёт бомбы, не думаю, что она взорвалась бы. Ведь по логике я им был нужен, а следовательно, мне ничего не угрожало. А хотели бы меня убить, не стали бы устраивать этот спектакль. Однако вопрос, что делать дальше, всё равно оставался открытым. У меня слишком мало веса для того, чтоб перетянуть на свою сторону людей, да и не пойдут они за молодым. Просто потому что у меня, кроме той репутации мясника, ничего нет, а её недостаточно.

Проблема…

— Чего тухнешь?

— Вспоминаю, как мне было весело, когда вырывали ногти.

— Понимаю, — кивнул он.

— Тебе их хоть раз вырывали?

— Нет, но…

— Тогда и понять ты не можешь, — перебил я его. — Ты можешь только представить.

Ничего личного. Просто театр для одного, чтоб соответствовать жертве пыток, которая сейчас должна быть на всех зла.

Тем временем мы подъехали к моему дому. Уже был вечер, и вечные стражи улиц и блюстители справедливости — бабушки на скамейке, уже разбежались по своим геройским логовам, так что свидетелей не должно быть много.

— Тебе помочь подняться? — поинтересовался Француз, когда машина остановилась. — Выглядишь пожёвано.

— Да, если не сложно, — кивнул я, медленно выкарабкиваясь из машины.

Двор встретил нас летний прохладой и удивительно грязным воздухом, пропитанным выхлопными газами машин. В подъезде дела обстояли немного лучше, здесь просто пахло сыростью и плесенью.

— Ну и тухляк… Ты не думал переехать?

— Деньги коплю, — ответил я.

— Но и жить надо нормально. А это… — он обвёл взглядом этаж, на который мы поднялись. Где-то из-за стен раздавались женские стоны с громкими: «Да!». — Это какой-то амбар. Хотя в любом случае теперь перебраться придётся.

— Всё успеется. Мне пока спешить некуда, — пожал я плечами.

— Знаешь, как говорят про бандитов? Они никогда не должны копить деньги, так как это значит, что в будущем они захотят бросить своих товарищей по кухне.

— Ага, а ещё говорят, что нельзя заводить в мафии друзей, так как на завтра этот самый друг может прийти тебя убивать. Но ты же дружишь, — покосился я на него.

— Ну… — Француз так и не нашёл, что ответить.

А мы тем временем уже подошли к моей двери.

— А Фиеста не явится по мою голову, когда узнает, что я жив? Или её подружки? — поинтересовался я. Знаю, что не явятся, но вопрос был обязательным.

— Навряд ли, — покачал он головой. — Здесь наш район, так что сюда, в центр печки, они не сунутся.

— Но послать добить меня могут, да? — изобразил я на лице лёгкое беспокойство.