Пересев на грузовик, — двое в кабине, двое в кузове, — мы вновь тронули по улицам, иногда попадая под пристальные взгляды соколов. Главное — ехать с открытыми окнами, чтоб люди картеля видели, кто внутри. Не разгляди они, кто сидит в машине, могут подумать, что враг, и догнать.

Вообще, эту войну чувствовали непосредственно лишь те, кто в ней участвовал. Это мы постоянно сталкиваемся с этим, постоянно об этом слышим, знаем обо всех событиях и сами в них участвуем, видим территории, опорные пункты, базы, боевиков и соколов, которые контролировали территорию.

Для остальных это были лишь перестрелки и трупы на улицах, причём нечастые. Обычные люди видели лишь обычный грязный город, в котором убивали чуть больше, чем раньше. Они не видели ни разделений, ни перемещений сил, ни всего, что находится за пределом их привычного мира.

Грузовик остановился напротив небольшого очень старого кирпичного здания высотой в три этажа. Оно выглядело заброшенным, пусть в некоторых окнах я видел вполне новые пластиковые окна.

— Здесь живут? — окинул я его взглядом.

— Везде люди живут, — ответил Француз, после чего вылез из грузовика, чтобы выпустить Гребню и Пулю.

— Дыра дырой… Откуда у Бурого здесь склад?

— Не склад. Квартира, — поправил Гребня, вылезая из кузова. — Купил для таких дел.

— А лучше места не нашлось? Это жуть какая-то. Да ещё и район… — я огляделся. Редкие прохожие, сама по себе улица выглядит пустой, старые машины. Удивительно, что всё же это первый район, а не третий. — Почему так пусто?

— Недавно была перестрелка. В соседнем квартале. Тридцать шесть человек в минус. Четырнадцать наших. Люди пока боятся выглядывать.

— Полиция-то успевает вывозить трупы?

— Они даже не расследуют, — ответил мне уже Пуля. — Забрали пули и гильзы, после чего уехали. Они и так знают, кто с кем воюет, и, скорее всего, видят, с какой стороны был каждый.

— Всем плевать, — подтвердил Француз. — Главное, что жарка проходит между нами, плохими перцами, да зачастую в подворотнях, не у всех на виду, а на остальное плевать.

— Видел бы ты, как выглядят кладбища после этого, — кивнул Пуля, смотря на здание. — Просто ряды надгробий с именами, фамилиями да датами. Просто в ряд.

— Будто мы что-то большее заслуживаем, — хмыкнул я.

— Может и заслуживаем. Но хули, не наша вина, что мир вокруг говно. Дали бы мне с сестрой денег и возможность, так я бы свалил к чертям отсюда. Естественно, Бурого я не кину, но это чисто гипотетически.

— Меня всё устраивает, — без каких-либо эмоций ответил Гребня.

— Ну да, ты-то у нас как на курорте, не сравнить с Южной Америкой.

— А там что было? — полюбопытствовал я.

— Если Гребня захочет… — начал было Пуля, но тот его перебил.

— Ловили партизан. Устраивали налёты на их базы. Нередко погибали и гражданские. Но однажды была просто резня. Она перешла все границы — мыслимые и немыслимые. Мы вошли в город, гражданские и партизаны — все в одной куче. Повсюду стреляют. Маленькие улицы среди одно- и двухэтажных домов. Стреляли отовсюду, в половине домов партизаны. Казалось, что там все против всех. Ад и засилье бесконтрольного насилия. Иногда было непонятно, убиваешь ты партизан или людей, что оказались не в том месте и не в то время. Гражданские бегут, за ними стреляют по тебе, ты стреляешь, выбегают из домов, стреляют, перекрёстный огонь, с криками бегут под пули люди, что-то взрывается, повсюду кровь и трупы. А ты стреляешь, стреляешь и стреляешь. Не можешь не стрелять, потому что стреляют в тебя, потому что ты в трансе, можешь только давить на гашетку и менять магазины. Ты пытаешься ориентироваться, понять, где кто, но стреляешь быстрее, чем это делаешь. Потому что промедление означает смерть. И хоть никто не стрелял специально по гражданским, их полегло очень много. И самое страшное, что всем плевать. Правительству, партизанам, наёмникам. Всем. Никому не было дела до гражданских, так как была война, задание и идеалы. Люди подождут.

Первый раз в голосе Гребня я услышал эмоции. И это была горечь. Проскальзывающая в сухом монотонном голосе без красок. Он словно сам вспоминал то время, глядя на старое здание перед нами и видя в нём тот город.

— Эту бойню осветили газетной заметкой. «Стрельба в городе Эсперанза». ОСН, — Организация Содружества Наций, — лишь осудило действия в том городе. Сотни трупов списали и забыли. Да, по сравнению с тем местом это курорт. Я вижу, в кого стреляю. И есть те, кто остановит нас, если мы перейдём границу. Потому что от нас надо защищать людей.

— От нас? Это жарко сказано, — высказался Француз.

— Когда люди заигрываются, они теряют границы, — заметил я. — Нужен рефери, который вернёт тебя обратно. Или удалит насовсем. Люди этого сделать не могут.

— Боятся. Они могут отстоять своё, просто боятся, не хотят или ещё что-то, — сказал Пуля. — Они могут, но не хотят.

— Потому что слабы. А такие, как мы, делают слабость пороком, хотя это не так. Не всем вышивать крестиком, не всем защищать себя.

— Ага, если ты не в состоянии сделать элементарное, тогда чего вообще рыпаться?

— Стоять против тех, кто может убить просто за косой взгляд? Теперь это называется элементарным?

— Как будто мы то и делаем, что убиваем мирняк, — фыркнул Пуля.

— Речь даже не про убийства. Просто людям нечем ответить. Защищать себя совсем ни черта не элементарно. Нам кажется это легким делом, от того, что наезжаем на тех, кто слабее. А вон, наехали на банды, и что? Уже нет того чувства, что мы тут самые главные. Уже не так легко стало.

— Вопрос времени, — отмахнулся Пуля.

— Этот вопрос времени, если не ошибаюсь, только за последнее время унёс больше ста пятидесяти бойцов. Если не двести. Из пятисот.

— Ещё сотню набрали, — добавил Француз. — Потеряли уже двести тринадцать.

— То есть осталось из шестисот всего триста восемьдесят семь. Не чувствуем уже себя такими сильными, верно?

— И к чему ты ведёшь?

— То, что человек слаб, не значит, что ему теперь не надо рыпаться и не обращаться к сильным.

— Если человек не может отстоять себя, пусть влачит своё существование и дальше там же.

— А они отстаивают. Полицией.

— Так, оба уткнулись, — оборвал нас Гребня. Пока мы разговаривали, успели подойти к подъезду этого дома. — Француз, подгоняй машину. Вы — автоматы в руки, раз выдали, и наверх. Второй этаж, дверь двести два. Пошли.

Мы переглянулись с Пулей, явно желая продолжить спор, но ничего так и не сказали. Прекрасно понимали, что есть моменты, когда можно поговорить, а есть такие, когда надо помолчать. И сейчас был как раз-таки один из тех, когда надо не подавать голоса.

Подъезд внутри представлял из себя классическую неухоженную лестничную клетку. Скрипящие поручни и отсутствие света прилагалось. На втором этаже было не сильно лучше. Типичное для этого города строение дома — лестничная клетка выходила в подъездный коридор, который шёл до конца и куда выходили двери из квартир. В конце было окно, сейчас открытое, которое хоть как-то разгоняло затхлый запах.

— Двести два… Так, вот она, — качнул в сторону двери стволом автомата Пуля. — Ключ?

— У меня, — пододвинул нас Гребня.

Внутри была просто голая тёмная комната с заклеенными газетой окнами. Серые, почти чёрные от старости обои, прогнивший пол, неработающая лампочка. Это место выглядело поистине жутко и отвратно. Сине бы это понравилось.

— Сколько их тут? — окинул я взглядом нагромождения деревянных ящиков, которые различались между собой. — Сорок?

— Примерно, — ответил Гребня.

Меня больше интересовало, знает ли Бурый о количестве или нет. Спрашивать я у него не стал, так как такой интерес подозрительно выглядит.

Можно сейчас попробовать что-нибудь придумать и перевезти только сорок. А можно украсть потом, уже после перевозки. Хотя… в первом варианте я рискую быть пойманным, если Бурый изначально знал, сколько должно быть, и приедет пересчитать.