В итоге при отделе сельского хозяйства Госплана создали подотдел подсобных промыслов. Курировать его был назначен Н. П. Гусев, заместитель Байбакова по сельскому хозяйству. По инициативе Гусева в Госплан на совещания стали приглашать руководителей колхозов и совхозов, где с развитием подсобных промыслов дела пошли в гору.

Увлечение Госплана «непрофильным бизнесом» не понравилось в ЦК. Вы хотите, чтобы сельхозники занялись промышленностью? А кто будет заниматься селом? Зачем вам производить на селе продукцию, не имеющую отношения к сельскому хозяйству?

Звучали возражения и со стороны Министерства финансов. «Как это так — дать колхозам и совхозам право на договорной основе устанавливать заработную плату и цены?» — вопрошал министр финансов В. Ф. Гарбузов. Специалисты Госплана убеждали его, что социальное возрождение села невозможно без свободы предпринимательской деятельности и что эта деятельность нуждается в финансовой поддержке государства.

— А у меня дыра в бюджете! — неизменно отвечал при встрече с ними Гарбузов, а затем звонил Байбакову: — Николай Константинович, когда ты выгонишь этих своих предпринимателей?

— Я уважаю тех работников, которые не оторваны от жизни и способны даже председателю возразить, — отвечал Байбаков.

Подсобные промыслы в колхозах и совхозах были предметом острейшей борьбы в руководящих инстанциях. И в этой борьбе не обходилось без жертв. Несколько председателей колхозов угодили под суд за «нетрудовые доходы». Очерк знаменитого спецкора «Известий» Анатолия Аграновского так и назывался — «Суд да дело», в нем рассказывалось, как судили председателя колхоза за то, что, найдя подходящий сарай, он открыл там подсобное предприятие и наладил доходное дело. Руководители Московского обкома партии В. И. Конотоп и Московского облисполкома Н. Т. Козлов вообще приняли решение, запрещающее этот вид хозяйственной деятельности.

«Мне запомнилось, — пишет Байбаков, — посещение в начале 80-х годов всем составом коллегии Госплана премьеры интересной пьесы “Тринадцатый председатель” в театре имени Вахтангова. В центре спектакля судьба председателя колхоза, которого судят за активность в развитии промыслов, за его позицию, идущую вразрез с господствующими в обществе нравами и обычаями. В основу пьесы положена подлинная история расправы над председателем подмосковного колхоза Иваном Снимщиковым, который в 1971 году был исключен из партии и отдан под суд за увлечение промыслами, а полностью реабилитирован только в 1989 году. Мой заместитель Н. П. Гусев был активным защитником этого председателя и одним из вдохновителей написания пьесы».

Одолевая всяческое сопротивление, Госплан подготовил проект постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР о развитии промыслов на селе. Проект рассматривали на Политбюро. Обсуждение прошло хорошо, но при доработке проекта в Совмине из него выбросили главное — идею производственной кооперации колхозов и совхозов с промышленными предприятиями. Хотя, как показывал обобщенный Госпланом опыт, эта форма связи села и города могла стать экономически эффективной.

Решением Совмина СССР подсобные промыслы были узаконены лишь в 1977 году.

Вообще конец 1970-х запечатлелся в советской истории как «апофеоз застоя». Что страна остановилась в развитии и катится под уклон, понимали уже все, в том числе люди из высшего руководства. Их растерянность, аппаратные свары — отдельный сюжет в дневниках Черняева, остро переживавшего самораспад системы:

«…Характерна реакция на эту речь [ту самую, в которой Брежнев на пленуме устроил разнос всем и вся. — В. В.], о чем мне рассказал Брутенц со слов Арбатова, одного из авторов речи. Выходим, говорит, толпой из Свердловского зала, рядом оказался Бородин (директор ЗИЛ’а), один из боссов нашей индустрии. Я, говорит, спрашиваю у него: ну, как? Да, красиво. Это вы, наверное, подпустили там красот и убедительности, писатели вы хорошие. Но только мы все это слышали уже не раз. От раза к разу речи все красивее, а дела все хуже и хуже. И это все вслух, в толпе членов ЦК, которые даже не оглянулись, занятые, видимо, такими же мыслями. И еще, рассказывает Арбатов: мы (т. е. он, Цуканов, Александров-Агентов, Загладин, которые тоже участвовали в подготовке речи) всячески старались смягчить остроту, на которой настаивал оратор. Причем острота явно была направлена в адрес Косыгина. Почему надо было смягчать? Конечно, Косыгин ничего уже не может. Но “нам только сейчас не хватает раздрая в верхушке”, тем более что на подхвате выжидают своего часа Шурик Шелепин, Полянский, Демичев, Воронов, а теперь к ним присоединился недовольный, снятый с поста Шелест. И потом: снять Косыгина, значит убрать и его команду. А что толку? Байбаков вроде “не обеспечивает” надлежащей роли Госплана. Но он умный, смелый и знающий человек. Он хоть говорит, не боясь, правду, как она есть. Лучше не найдешь сейчас. Тем более что, кого ни посади на это место, дела не поправишь, потому что не тут корень. В связи с этим рождаются уже легенды: Косыгин, говорят, оставался на приеме (по 50-летию) до самого конца, все время один, и пил, и пил. Шелепин ушел из полупустого зала в окружении “своих”. “Заострение” против Косыгина: конечно, тот ничего уже не смыслит в том, что надо делать и как делать. Но ведь и “сам” тоже ничего не понимает в экономике. В международных делах он поднаторел за эти годы, и это теперь — его любимое занятие. А в экономике — “не представляет, как обеспечить тот перелом, о котором было объявлено на съезде”. И еще “музыкальный момент”, как выражается Бовин. Арбатов говорит: “Мы ему (Брежневу) все время советуем поменьше фигурять перед телевизором. Да и не только ему пора воздерживаться. Ведь его дряхление всем заметно, бросается в глаза”».

Брежнев требовал от Байбакова и Косыгина проведения структурной реформы. И на октябрьском пленуме в 1980 году он наконец объявил о ней: «Совет Министров готовит предложение по совершенствованию организационной структуры управления. В 80-е годы должен быть завершен перевод экономики на рельсы интенсивного развития, должны быть резко подняты производительность и качество труда».

Спустя два месяца после этого пленума умер Косыгин.

Рассказывая о тандеме Косыгин — Байбаков, стоит заметить, что главу Совмина и председателя Госплана связывали еще и чисто человеческие отношения. Назвать их дружескими было бы наивным преувеличением, в номенклатурном серпентарии сердечных дружб не бывает, там если и «дружат», то против кого-то. Да и разница, пусть и не очень значительная, в должностном положении диктовала дистанцию им обоим. Тем не менее Косыгин был единственным из советских вождей, работая под началом которого Байбаков не боялся ошибиться, сделать неверный шаг, сломать себе карьеру. Помимо восхищения организаторским талантом (напомним, Байбаков называл Косыгина в числе «трех гениев», включая Сталина и Вознесенского, с кем ему посчастливилось работать), здесь была еще человеческая симпатия. Причем взаимная.

Председатель Совета министров СССР А. Н. Косыгин в аэропорту Внуково встречает премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер. 1 июня 1979. [РИА Новости]

Байбакова с Косыгиным роднил удивительный, почти невероятный для людей такого ранга факт биографии: за долгие годы пребывания на высоких должностях и неуклонного продвижения по карьерной лестнице ни тот, ни другой ни разу не работал в партаппарате (если не считать двух с половиной месяцев, в течение которых Косыгин в 1939 году заведовал промышленно-транспортным отделом Ленинградского обкома). По тогдашней номенклатурной классификации они были «хозяйственники». Сближало их и то, что они оба когда-то были наркомами и прошли сталинскую школу. В отношении к Хрущеву (негативном), как и в отношении к Сталину (положительном), Косыгин и Байбаков тоже были схожи. Еще и этим, помимо прочего, объясняется прочность и долговечность их союза.