— Только-то? Пусть это тебя не беспокоит, — успокоил его Брежнев.

— Так это твоя работа? Тогда другое дело, — обрадовался Игнатов. — Есть еще кое-что. Говорил с Заробяном из Армении, он настроен хорошо. Наш человек, Леня, но об одном я тебя прошу: все надо сделать до ноября.

Они еще немного поговорили о погоде, об охотничьих успехах Леонида Ильича, и Игнатов положил трубку. Он радостно улыбался: было видно, что разговор пришелся ему по душе.

Я забыл сказать, — спохватился Галюков, — сразу по приезде в санаторий Николай Григорьевич предупредил меня, что во время отпуска собирается съездить в Грузию, Армению, Орджоникидзе и еще куда-то.

— Скучно сидеть на одном месте, — пояснил он. Однако поездка все откладывалась.

— Подожди, не время, — отмахивался он, когда я напоминал, что надо побеспокоиться о билетах.

В Краснодар мы выехали 30 августа, на следующий день после разговора с Брежневым. Остановились в крайкомовском особняке. Вечером того же дня приехали гости — БАЙБАКОВ [здесь и далее выделено нами. — В. В.], Качанов, Чуркин и другие руководители. Сели ужинать. За ужином разговор крутился вокруг завтрашнего митинга по случаю награждения. Подробно обсуждали процедуру. Наконец все разъехались. Ужином Игнатов остался недоволен. Видимо, настроение ему испортило отсутствие Воробьева, он так и не приехал.

— Гордится. Не едет… — бурчал он.

— Что ж тут такого особенного? Конец августа, самая уборка, а у них туго с планом по хлебу. Наверное, носится по районам, — попытался я успокоить Игнатова, но он только махнул рукой.

31 августа состоялся митинг, на котором Николай Григорьевич как Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР вручил орден. Как обычно, после митинга был большой банкет для местного партийного и советского актива. Оттуда мы вернулись в особняк. С нами в машине ехали Качанов и Чуркин. Они проводили Николая Григорьевича до дверей, распрощались и уехали.

Вскоре подъехал Трубилин — председатель крайисполкома. Они с Игнатовым стали дожидаться Воробьева, который провожал уезжавшего в тот же день секретаря Саратовского обкома Шибаева. Часам к одиннадцати вечера приехал Воробьев. Посидели они втроем в доме несколько минут, и Игнатов с Воробьевым вышли в парк, примыкающий к особняку. Трубилина с ними не было, он остался в доме. Я пошел его искать — он сидел в комнате один, расстроенный. Видно, ему тоже хотелось принять участие в разговоре. Вдвоем с ним мы стали дожидаться возвращения Игнатова с Воробьевым. Выпили по рюмочке коньяку. Я затеял разговор об успехах края, награждении, но Трубилин отвечал вяло, видно было, что мысли его там, в парке. Время тянулось медленно. Прошел час, второй. Игнатов с Воробьевым всё гуляли. Для Игнатова это было очень необычно: как правило, он ложился спать в одиннадцать часов, и должно было случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы заставить его изменить своим привычкам.

В час ночи Трубилин начал нервничать, несколько раз подходил к двери, ведущей в парк, пытался разглядеть гуляющих. Потом не выдержал и отправился их искать. Вскоре он вернулся еще более мрачный.

— Всё гуляют. Мне завтра работать. Поеду домой спать. С ними я попрощался, — ответил он на мой немой вопрос. Трубилин вызвал машину и уехал. Я тоже отправился спать: после банкета у меня слипались глаза. Игнатов с Воробьевым продолжали кружить по дорожкам парка.

О чем они говорили, я не знаю. На следующее утро Воробьев приехал опять. Мы только встали. С ним был новый гость — Миронов из Ростова. Чуть позже приехал БАЙБАКОВ. Все вместе сели завтракать. БАЙБАКОВ после завтрака заторопился по делам и уехал, а остальные пошли гулять в парк. Завязался оживленный разговор. Мне было видно, как Игнатов что-то доказывает, а остальные молча слушают…»

Рассказ Галюкова Сергею Хрущеву совпадает с воспоминаниями других участников сочинских «консультаций». От них мы знаем, что после первого застолья, утром следующего дня, Воробьев и Качанов поехали в Пицунду, где в то время проводил свой отпуск Хрущев. Качанов впоследствии рассказывал Байбакову:

«Хрущеву доложили, что приехали такие-то, привезли двух индюшат, вина… а он нас не принимает. Два часа сидели на первом этаже особняка в ожидании приема, не зная, что и подумать. Когда Хрущев наконец спустился вниз, он не подал руки ни мне, ни Воробьеву.

— Где вы были вчера?

— Были в Сочи, у Игнатова. Он пригласил нас на ужин в связи с отъездом.

— А кто там был?

— Мы были, сам Игнатов, Байбаков…

— А-а, тогда все ясно. Ну и что вы там болтали обо мне?

— Мы ничего не говорили о вас, Никита Сергеевич…

— Идите к черту!»

О том, что Игнатов дал прибежище заговорщикам и сам был одним из них, Байбаков узнал из публикации в журнале «Огонек» (1988. № 40–43), именно она предшествовала книге Сергея Хрущева. В той публикации дважды был упомянут и Байбаков. Получалось, что он тоже причастен к заговору. Писать опровержение? Куда? В «перестроечный» «Огонек»? Бесполезно, не напечатают. А если напечатают, сопроводят издевательским комментарием. Но и не ответить нельзя. Он ответит. Позже. В своих мемуарах. И постарается быть убедительным.

Байбаков не опровергает ни одного факта, изложенного в публикации «Пенсионер союзного значения». Да, был на той даче в числе прочих гостей. Да, выпивали, закусывали, толковали о том о сем. Что в этом предосудительного?

Показания игнатовского охранника Галюкова и объяснения Байбакова почти дословно совпадают. Галюков: «Вечером того же дня приехали гости — Байбаков, Качанов, Чуркин и другие руководители. Сели ужинать». Байбаков: «И вот Сочи… Разве мог я отказаться от приглашения Николая Григорьевича [Игнатова. — В. В.] на ужин?» Галюков: «Чуть позже приехал Байбаков. Все вместе сели завтракать. Байбаков после завтрака заторопился по делам и уехал». Байбаков: «Позавтракав с Игнатовым, я тут же уехал, сославшись на неотложные дела».

Оба свидетеля будто сговорились. Но воспоминания о сочинской встрече Байбаков писал не от нечего делать. Не пенсионную скуку он ими пытался развеять, а обидные для него подозрения. Оттого-то каждое его слово выглядит как «зеркальный ответ». Настолько зеркальный, что возникает вопрос: может, ему было выгодно до буквальности совпадать с Галюковым в таких невинных частностях, как «сели ужинать», «сели завтракать», «чуть позже приехал», «заторопился по делам и уехал», — частностях, уводящих от цели и содержания тех дачных застолий?

«Потом мне стало известно, что Хрущев на основании каких-то сведений, полученных от коменданта санатория “Россия”, где отдыхал Игнатов, распорядился начать против нас следствие, заподозрив заговор».

Что заговор против Хрущева был, Байбаков не отрицал, да и как отрицать, это факт истории. Отрицал Байбаков свое участие в этом заговоре.

Был ли он действительно одним из заговорщиков? Прямых улик на этот счет ему никто не предъявлял. Мы ими тоже не располагаем. Можем лишь рассуждать и строить предположения. Итак, председателя Краснодарского совнархоза приглашают на ужин в кругу высокопоставленных советских чиновников. Подозрительно ли это? Ничуть. Своей номенклатурной статью Байбаков соответствовал другим гостям, что называется, «не портил ряд». Но Игнатов собрал на даче не случайных людей. Туда съехались недовольные Хрущевым руководители. Выглядел ли Байбаков среди них «белой вороной»? Тоже нет. Хрущев дважды понижал его в должности, загнал из Москвы на Кубань. Стало быть, можем предположить, что Байбаков был приглашен не просто как один из краевых начальников, а как человек обиженный. Вытекает ли из этого, что Игнатов и его гости считали Байбакова «своим», видели в нем союзника, или лучше сказать — сообщника? Может, да, а может, и нет. Скорее всего, прощупывали, приглядывались. Однако разговоры при нем вели опасные. Значит, были уверены, что он если и не поддакнет, то, по крайней мере, не донесет.

Потом Байбаков задавал себе вопрос: «Почему Хрущев думал, что я против него что-то замышляю?» Ответ напрашивался сам собой: «Некоторые историки считают, что если я незаслуженно попал в опалу, то у меня должно быть резко отрицательное отношение к Хрущеву. На самом деле это не так». Так или не так, но в компанию заговорщиков Байбаков не желал себя вписывать: «Скажу прямо, я был далек от этого. Если и существовал заговор, то все решалось на уровне Президиума ЦК, а я к тому времени был выведен Хрущевым даже из состава Центрального Комитета партии».