– Шеф, – проговорила она тихо, – мне страшно…

– А кому не страшно, – ответил я наигранно бодро, слова придуманы, чтобы скрывать мысли, племя должно видеть во главе того же соплеменного орла, которого ничем не колебнёшь, – но мы рождены для бури!..

– Но «Алкома»…

– Пришёл час, – заверил я так же бодро, – ради которого, как сейчас помню, мы изнутри проломили скорлупу Праяйца!.. И только сейчас выходим в настоящий мир.

Она вышла за мной в главный зал, у пульта собрался весь костяк моей команды, смотрят молча и вопрошающе.

– Время, – проронил я.

– Вперёд к победе коммунизма! – сказал Худерман с пафосом, тут же уточнил опасливо: – А вдруг сингулярность и есть коммунизм?

Лысенко повернулся к нему, покачивая могучими плечами, похожими на валуны, которые катал на гору Сизиф, пока не рассыпались от старости.

– А что теряем? – заявил он пафосно трубным голосом. – Кроме собственных цепей?..

Грандэ взглянул в мою сторону криво и пояснил со смешком:

– Это его тело у него – цепи. Зачем столько сил тратил, мускулатуру наращивал?

Невдалый пробормотал:

– Что тела, их не жалко.

Я отвёл взгляд, он острее других понимает, что лишь потерей тел не отделаешься. Но все стараемся не думать, что потеряться можем и сами.

– Шеф? – произнёс Грандэ с вопросительной ноткой в голосе.

Я остановился у пульта, садиться не стал, почему-то показалось, что в данном случае Enter нужно нажать стоя, оглянулся на бледные напряжённые лица соратников.

Трое суток и восемь часов с того разговора с «Алкомой», истекает одиннадцатая минута.

– Кто бы подумал, – проговорил я в мёртвой тишине, – что, создавая всего лишь байму, откроем дверь в сингулярность?

И легонько коснулся клавиши ввода.