Вышел из кабинета чуточку оглушённый, как после хорошего удара дубиной по голове, когда ещё долго ходишь отупевший и не совсем адекватный, но делаешь вид, что всё путём.

Грандэ заметил, поинтересовался:

– Шеф, у тебя окейно или как?

– Или как, – ответил я.

Он сказал с лицемерным сочувствием:

– Верёвку дать?

Я покачал головой.

– А смысл трудиться, петлю вязать? Всё равно вот-вот весь мир склеит ласты, а кто-то и вовсе откинет копыта, есть у нас такие даже в нашем здоровом коллективе.

Он взглянул с укором.

– И что? Не дожить тоже как-то невариантно.

Я ответил вяло:

– А если развернуться взад в каменный век? Или хотя бы в средний? Хоть в шерсти, зато живы, шансы на термоядерный век остаются.

Он снова покачал головой.

– Не факт. Ресурсы остались только в земном ядре, а термояд не одобрит инквизиция. Нет уж… с другой стороны… Все гыкнемся. Умерли Юлий Цезарь, Аристотель, Ньютон, Паскаль, Ломоносов, Толстой.

– И что?

Он пояснил непривычно вежливо, тема уж больно деликатностная:

– С нашей стороны как-то нечестно стараться выжить только потому, что может появиться такая возможность… которой они были лишены. Это безнравственно!

– Иди в жопу с такой нравственностью, – сказал я сердито. – Во все века вплоть до сегодня что нами рулило? Вся мораль, философия и вообще всё-всё затачивалось под достойную смерть. Даже красивые предсмертные фразы придумывали заранее! А сейчас не бытие определяет сознание, а чёрт-те что. Так что не надо про тётю Клаву, сейчас за бессмертие, подумать только, даже отъявленные гуманитарии. Особенно те, что пару лет назад ещё клялись, что ни за какие пряники его не примут.

Он ответил с горькой беспечностью:

– А что толку? Никто из нас не успеет. А раз умрём, то мне не всё ли равно, что случится потом? Хоронить себя я разрешаю всюду, всё равно при сём присутствовать не буду… Разве что «Алкома» успеет перебрать все варианты, как достичь бессмертия, и найдёт раньше, чем продолжим существование в виде отдельных молекул и атомов.

Я посмотрел на него в сомнении.

– А если найдёт, то ей сейчас всё можно?

Он сдвинул плечами.

– Разве не всё можно профукать за бессмертие?

Я подумал, ответил медленно:

– Я бы отдал, но будет ли это правильно?

– Правильно или неправильно, – ответил он непривычно мирно, – разве так уж ресурсно? Главное, что хорошо! Разве не мы мера всех вещей?

Я отмахнулся, демагог чёртов, это умеем, мы культурные и образованные люди, потому на всё отыщем оправдание, хоть на людоедство. Это покажет наши демократические натуры во всей свободе проявления человечности и раскрепощенности от старых окон морали.

Грандэ всё-таки догнал возле двери моего кабинета, сказал торопливо, когда я уже взялся за ручку:

– Как насчёт тех двух, что приняли неделю тому по рекомендации? Оба так и не приступили к работе, у одного тётя болеет, у другого нет вдохновения…

– У них испытательный срок, – напомнил я. – Испытания не выдержали. Считай их ботами, просто удали.

Он буркнул:

– Боты хоть исполнительные! А эти не только дураки, но ещё и необязательные. Зато какие лодыри, залюбуешься! Сто очков вперёд Обломову.

– Нынешнее поколение, – сказал я, – ещё ничего не значат, а мир им уже должен всё и много. И вообще… честно говоря, уже многих на удалёнке можно менять на ботов.

Он испуганно дёрнулся.

– Как можно? Они же человеки!.. А человек почему-то гордо!

– Даже если пашут хреново?..

Он возразил с нервным достоинством:

– Зато это люди, а не машины! Человек имеет право на дурь, сказали классики.

– Есть наши классики, – отрезал я строго, – есть не наши. Наши такого не скажут. Их вообще не слышно. Почему, не знаю. Пьют, наверное. Говорят, Литфонд двести лет тому создали, как сказано в их Уставе, «для помощи пьющим авторам»?

– Пить в России, – пояснил он, – гражданская позиция. У нас это особая сторона русской доблести.

Я поморщился, любые, даже серьёзные разговоры быстро соскальзывают в скоротечные остроты.

– Увольняй, – напомнил я. – Вот Минчин, тихий, как летучая мышь, и работает не так уж чтоб здорово, но мыслит настолько чётко и видит перспективы, что «Алкома» к нему прислушивается больше, чем ко мне или руководящей в мире партии.

– А какая руководит? – спросил он на всякий случай.

– А ты не знаешь?

– Вы для нас бог, – возразил он подчёркнуто льстиво. – Мы вас слушаем чаще, чем прогноз погоды и сообщения, какие трусики Аня Межелайтис наденет в этом сезоне!.. Всё-всё, понял, тех увольняю по Трудовому кодексу, а сам бегу навёрстывать, а то в сингулярность не возьмут.

Все понимают, что я не только ставлю галактические задачи, но и приглядываю, как за стадом коров, это не только право, но и тягостная обязанность руководителя.

Остальные могут заниматься творческой работой, как вольные поэты, ни на что не отвлекаясь, у меня так получалось разве что вначале, когда пахал в одиночку, потом начал обрастать коллективом, на плечи легла и отвратительная для творческого человека административная работа.

Не моё это дело, но всем нам приходится делать и то, что не хочется, а «надо», такова расплата за жизнь в обществе.

Сегодня Невдалый подошёл как-то бочком, вид чересчур дружелюбный и благожелательный, я сразу насторожился, а он сказал приподнято:

– Как хорошо, что у нас есть «Алкома»!.. И под вашим мудрым руководством наш коллектив идёт к вершинам успеха и творчества!

– Зубы не заговаривай, – прервал я. – Что задумал?

Он сказал с подчёркнутой обидой:

– Как будто задумывать можно только плохое. Да всё великое начинается с задумки!..

– Ну-ну, – поторопил я.

– «Алкома» дала ряд инструментов, – пояснил он, – вернее, дала нам возможность увидеть новые инструменты и возможности…

Я набычился, чувствуя опасность, прервал:

– Знаю, говори короче.

– Ну вот я и увидел, – сказал он с энтузиазмом, словно узрел дверь в рай, да не простой, а технологический, где не будет дураков, юродивых и предельно раскрепощённых. – «Алкома» наращивает свою мощь уже по экспоненте! Сейчас вот этот кабинет и вообще всё наше здание уже тоже «Алкома»… Я имею в виду, кванты этого пространства уже участвуют в вычислениях, и это пространство стремительно расширяется. Скоро вся планета, как и говорил пророчески Курцвейл, станет компьютером, и всё то, что на планете…

Я сказал резко:

– Прекрати.

Он спросил с настороженностью:

– Что прекратить?

– Свои экстремизмы, – сказал я. – Не замечаешь, что сейчас ты социально опасен? Ты так охотно поправляешь всё, до чего дотянешься, что я бы тебя держал в запертой комнате без окон и дверей. А доверил бы разве что копать от забора и до обеда.

– В комнате? – уточнил он. – Шеф, что теряем, кроме собственных цепей?.. Мы, благодаря вашей мудрости, это я так виляю хвостом и подхалимничаю, вырвались в технологические лидеры, хоть и самим как-то непривычно и не по себе, но если затормозимся, другие догонят и перегонят. Лучше влетим в неведомое первыми мы, такие красивые и умные…

– Нет, – отрубил я. – Ты совсем зарвался. Потерял голову от возможностей. «Алкома», этот человек с этой минуты лишается права вносить изменения в проги… без моего высочайшего одобрения.

Он в великом изумлении выкатил глаза, голос прозвучал мощно и нравоучительно:

– Господь накладает только тот груз, который можешь вынести!.. Если сломаешься – не оправдал высокого доверия. Таких в геенну огненную. А слабаки и дураки ему неинтересны, потому и живут припеваючи.

– Спасибо, – сказал я, – утешил. Как у нас с безопасностью? Сейчас нужно особо.

– Нейроинтерфейс пока не внедрён, – напомнил он, – но эту траблу удалось обойти, «Алкома» всё успешнее считывает наши мысли, а смежники свой чип ещё не довели до ума. Он пока что выдаёт только простое мычание по Маяковскому, если пытаешься прочесть что-то выше простейших мыслей демократа насчёт баб и жратвы. Правда, наша служба контроля уверяет, что все лояльны, никто даже не подозревает, что у нас уже такое-растакое. Вот что значит человек глух и нем, когда ест или усердно работает.