Я смутился, постарался ответить шутливо:

– Все мы в чём-то либо боты, либо что-то ещё забавнее. Говорим и делаем то, что положено, а не что хочется нашим кистепёрым натурам. Это называется воспитанием и хорошими манерами. Или приличиями, не помню. А что, человек должен быть свиньёй, чтобы быть человеком?

Она засмеялась.

– Интересная формулировка!..

– Увы, – напомнил я, – когда говорят, что ничто человеческое не чуждо, имеют в виду как раз животные порывы, а не желание заняться высшей математикой.

Её взгляд посерьёзнел, спросила всё ещё шутливо, но с серьёзной ноткой в голосе:

– Чувствуется обида за математику. Неспроста?

– Я математик, – признался я. – В основе. И вообще обожаю точные науки. Дают стабильность, уверенность и предсказуемость в сумасшедшем мире гуманитариев… ещё ни один математик не начал войны! Их затевают те, кому ничто человеческое, как они говорят, не чуждо!

– Хотя какое оно человеческое? – сказала она лёгким голосом. – Ты прав. Вообще-то и человеческое, человек ещё та свинья, волк, гиена и нечто похуже. Но как-то же карабкаемся к зениту сингулярности?

– Карабкаемся, – согласился я и невольно вздрогнул. – Вот-вот вообще полетим… страшновато. Свиньи не летают, а мы, как ты сказала не по-женски верно, ещё те хищные кистепёрые. Нам только в сингулярность. Но тогда лишимся всей этой красоты?

Я повёл рукой, захватывая половину мира, она посерьёзнела.

– Я про сингулярность от ваших услышала, всё теперь думаю, а что будет с нами?.. Это не термоядерная война, которой можно избежать! Сингулярности не избежать, если верить вашим, а они парни головастые, знают, о чём бяшут.

Я вздохнул, зябко повёл плечами.

– Просто не думай, здесь так хорошо. Вон там деревня, да?

– Какая деревня, – возразила она, – уже село!.. Да ещё какое!.. Я только что прошла там, пообщалась.

Я поинтересовался:

– И как там энпээсы?

Она улыбнулась во весь рот.

– Уже не совсем тупые.

– А что, – спросил я, – раньше было иначе?

Она засмеялась.

– Всего неделю ещё совсем как чурки. Ничего не знали, ничего не умели!.. А сейчас уже и поговорить могут, как люди. Про огороды знают, а кто-то собирается коровок завести!..

– Это уровень, – согласился я. – Коровки, гм… Это уже животноводство.

– Это же хорошо?

– Но слишком быстро, – определил я. – Это инфляция несётся галопом, а люди не должны.

Она красиво рассмеялась, на щеках появились умильные ямочки.

– Люди?

– Всё очеловечиваем, – согласился я с некоторой неловкостью. – Эгоистично, но вообще-то верно. Человек – высшая форма, значитца, всё подтягиваем к себе, хотя сами кое в чём уже опускаемся. Но, возвращаясь к нашим баранам, здесь социальный прогресс чуточку притормозим. Пока эта эпоха побудет во власти охотников и собирателей.

– Я и говорю, – ответила она, – село, а не деревня! Сегодняшние от вчерашних, как небо от земли!.. Я думала, это хорошо.

– Хорошо, но неправильно, – пояснил я. – Нельзя из феодализма в коммунизм, а из первобытно-общинного в сингулярность.

– А это возможно?

– Ну это я так, – ответил я, – смешиваю виртуал и наш реал. Это и мы из нашего первобытного прямо в… новую эпоху.

Взглянула с недоумением, я улыбнулся, не буду же рассказывать работнице склада чипов, что в десятке НИИ уже пробуют соединение мозга с интернетом и облачными хранилищами на постоянной основе. Когда станет массовым, даже дураки смогут цитировать Канта в подлиннике, хотя, конечно, дураками останутся, но всё-таки образованные дураки лучше пещерных, что смотрят ММА, кулинарные шоу и футболы.

– Сможем, – согласилась она неожиданно.

Я взглянул с недоумением. Она светло улыбнулась, сдвинулась с места, а потом легко и быстро перешла на бег. Я наддал, чувствуя, как это здорово, когда бежишь без усилий, не чувствуешь веса тела. Любой атлет рано или поздно выдыхается, а здесь можно вообще задать себе скорость света, и ничего, лишь бы «Алкома» успевала обсчитывать, а она успевает, успевает, даже страшновато, как много успевает.

Бородища Невдалого за время работы над баймой стала вдвое длиннее и, поверить трудно, гуще и объёмнее, победно сверкает, будто вся из вольфрамовой проволоки. Сам он выглядывает из неё, как суслик из норки, хотя нет, не суслик, что-то вроде гималайского медведя.

Я окинул его быстрым взглядом, он заметил и вытянулся в струнку, как Пришибеев перед Скалозубом.

– Шеф?

– Мешки под глазами, – определил я, – стали меньше. С коньяка на пиво перешёл?

– На квас, – уточнил он. – Под давлением Минздрава.

– Точно Минздрава? – переспросил я.

Он взглянул удивлённо.

– Ну да, в лице моего домашнего лекаря. А что?

Я сказал медленно:

– Уточни. Я тоже не обращал внимания, пока…

– Что пока, шеф? У вас такое лицо… меня заикой сделаете!

Я чуть понизил голос:

– Сам не обращал внимания, мы же мужчины, только начал чувствовать себя сам видишь как. А что «Алкома» давно изменила список, который составил лечащий врач, узнал недавно. И большинство этих лекарств синтезировала сама.

Он дёрнулся, лицо напряглось, после паузы сказал замедленно:

– Шеф…

– Да-да, – сказал я. – Представь себе. Разве не о таком мечтали?

Он проговорил замедленно:

– Да я как-то о лекарствах не мечтал вовсе…

– Я вообще о сервисе.

Он пробормотал озадаченно:

– О таком, но как-то хреново…

Я посмотрел в его разом посеревшее лицо, словно над ним повесили грозовую тучу весом и массой с Юпитер.

– Нормальная реакция. Я сам чуть было не схватил кувалду. Но не спеши. Она так о нас заботится! Её лекарства и дозировка, как чувствую по себе, в самое яблочко. Она же знает о медицине всё-всё, что накопило человечество, да и наши простенькие организмы перед нею, как на ладони.

– Шеф, – сказал он с упрёком, – это у нас простенькие?

– У тебя сложный, – сказал я уступчиво, – а у всех простенькие.

– Но, шеф…

– Вот она, – продолжил я, – видя нас насквозь, как Иван Грозный бояр, синтезирует те препараты, что убирают из нас болячки и вздрючивают мозг. Помнишь, раньше в аптеках были свои рецептурные отделы, там провизоры составляли порошки покупателям прямо на месте. Вот она делает то же самое, только намного точнее наших эскулапов. Порошки потом стали делать в форме таблеток и паковать в коробочки, если помнишь, это сейчас уже в блистеры.

Он огрызнулся охрипшим голосом:

– Ещё бы не заботилась. Мы же её илоты… Наши показатели, согласен, считывает точнее любого медика.

– А к вечеру, – сказал я ему в тон, – выйдет на улицу насиловать наших женщин.

Он сказал хриплым голосом:

– Не до шуток, шеф!.. Похоже, у неё слишком много воли! Мы что, демократы? А если решит, что нам с жабрами красивше?

– Генетика пока что чёрный ящик, – напомнил я. – Даже для неё. Пусть сперва мышь модернизируют. Давай работы побольше, а то ещё искусством или какой другой хренью заинтересуется!

– Сделаю, – пообещал он встревоженно. – Хотя искусство я бы кому угодно отдал, всё равно выбрасывать.

Жанетта права, я на другой день специально зашёл в байму только для того, чтобы пообщаться с энпээсами, и с тревогой заметил, что те первые боты и те, какими стали уже через недельку, небо и земля.

Пока раздумывал, как скорректировать баланс, нам же нужно, чтобы первобытно-общинный строй не заканчивался для тех, кому здесь комфортно, промелькнула ещё неделя, прошёлся по главной улице, пообщался и с тревогой понял, что уже и сам не отличаю местных, вот так, с ходу, от реальников.

Усадил весь коллектив заняться перебалансировкой. Худерману вручил контроль над процессом, задача непростая, а он любит вызовы, а сам снова вошёл в тот прекрасный мир, где даже мне комфортно и тянет остаться подольше.

Энпээсы сперва ещё выделялись правильностью, вежливостью и некой интеллигентностью манер, то есть какими мы хотели бы видеть своё окружение, но когда «Алкома» переработала базу и начала производить энпээсов уже на расширенной основе, появились и хамы, и жульё, и трусы, и откровенные вредители даже не ради выгоды, а просто из желания ломать и портить, что уж точно человеческое, ни одно животное не будет ломать просто так из-за некого странного удовольствия.