— Я окольцевала трех, но они только примерно покажут направление перелета. Камер на них нет, мы не сможем наблюдать за их поведением. Нужно своими глазами увидеть, как они выживают: на основании этого мы сможем им помочь. Я не считаю, что их гибель предрешена. Даже уверена в этом.

Он молчит, разглядывая штамп Национального университета.

— Если в океане хоть какая рыба осталась, птицы ее точно найдут. Они умеют вычислять скопления. Доставь меня к югу, мы за ними последуем.

— Мы так далеко на юг не ходим. От Гренландии до Мэна и обратно. И только.

— Но ты же можешь пойти дальше, правда? Ну, хотя бы до Бразилии…

— Хотя бы? Ты хоть знаешь, сколько туда? Не могу я мотаться куда мне вздумается.

— Почему?

Он терпеливо изучает меня.

— В рыбном промысле свои протоколы. Промысловые территории, методы, известные мне течения, порты, куда я должен доставить улов, чтобы мне заплатили. Команда, чьи заработки зависят от улова и доставки. Мне и так пришлось пересмотреть маршрут с учетом закрывшихся портов. Если я пересмотрю его еще раз, лишусь последних заказчиков.

— И когда ты в последний раз выбирал квоту?

Нет ответа.

— Клянусь, я помогу отыскать рыбу. Тебе только и нужно, что проявить отвагу и уйти дальше, чем ты ходил до того.

Он встает. В выражении лица появляется что-то суровое. Я задела его за живое.

— Мне еще один рот не по средствам. Не могу я тебя кормить, оплачивать, селить.

— Я буду работать бесплатно…

— Ты понятия не имеешь, что нужно делать на сейнере. Никакой подготовки. Взять на борт такую зелень — все равно что отправить прямиком на тот свет.

Я качаю головой, не зная точно, как его убедить, колеблюсь.

— Я подпишу бумагу, что ты не отвечаешь за мою безопасность.

— Не бывает такого, лапа. Просишь ты много, что взамен — непонятно. Прости, романтическая это мысль — последовать за птичками, но жизнь в море — она вообще не про романтику, а мне людей кормить нужно. — Эннис быстро дотрагивается до моего плеча, будто бы извиняясь, и возвращается к своим.

Я допиваю вино, сидя у окна. В груди саднит и саднит, пошевелюсь — разобьюсь вдребезги.

Найл, если бы ты здесь был, что бы ты сказал, как бы добился своего?

Найл сказал бы, что попросить я попробовала, а теперь нужно искать другие подходы.

Взгляд падает на Самуэля. Я подхожу к бару, заказываю два стакана виски, отношу один ему к камину.

— У тебя, похоже, в горле пересохло.

Он смущенно улыбается:

— Давненько девушки не угощали меня выпивкой.

Я спрашиваю, что за книгу он читает, выслушиваю ее подробную историю, а потом покупаю ему еще порцию виски, мы снова говорим про книги, про поэзию, я покупаю ему еще виски, смотрю, как он постепенно косеет, слушаю, как язык его постепенно развязывается. Чувствую на себе взгляд Энниса: он теперь знает, чего я добиваюсь, и, видимо, относится ко мне с подозрением. Но я сосредоточилась на Самуэле и, когда щеки его побагровели, а глаза остекленели, навожу разговор на капитана.

— А давно ты ходишь на «Сагани», Самуэль?

— Да уже лет десять, наверное, или около того.

— Ого. Вы с Эннисом, небось, близкие друзья.

— Он мой король, а я его Ланселот.

Я улыбаюсь:

— Он такой же романтик, как и ты?

Самуэль фыркает:

— Моя жена сказала бы, что такое невозможно. Но мы, моряки, все немного романтики.

— Поэтому и в море ходите?

Он медленно кивает:

— Оно у нас в крови.

Я ерзаю на стуле — одновременно и заинтригованная, и возмущенная. Как это может быть в крови — убивать безоглядно? Будто не замечая, что творится в мире?

— А чем займешься, если рыболовство загнется?

— Да уж как-нибудь пристроюсь, меня мои девчонки дома ждут. А остальные тут еще молодые, разберутся, найдут другую любовь. Только вот про Энниса не знаю.

— А семья у него есть? — спрашиваю я, хотя и так знаю.

Самуэль горестно вздыхает, отхлебывает виски:

— Есть, есть. Только грустная тут история. Он детей лишился. Пытается заработать, чтобы завязать с этой жизнью и их вернуть.

— Ты о чем? Его отцовских прав лишили? Самуэль кивает.

Я откидываюсь на спинку кресла, гляжу, как потрескивает и шипит пламя.

Потом вздрагиваю от низких раскатов голоса и понимаю, что Самуэль затянул печальную балладу о жизни моряка. Да уж, похоже, растравила я бедолаге душу. Я пытаюсь сдержать смех, заметив, что на нас таращится полпаба. Подав Эннису знак, делаю попытку поднять здоровяка на ноги.

— Баиньки пора, Самуэль. Встать сможешь?

Самуэль поет громче, с оперной мощью.

Подходит Эннис, чтобы помочь мне удержать могучего старика. Я не забываю прихватить рюкзак, и мы выводим Самуэля — он продолжает завывать — на свежий воздух.

Снаружи меня прорывает. Я хохочу.

Через несколько секунд к моему смеху добавляется тихий смешок Энниса.

— Вы где стоите? спрашиваю я.

— Я его дальше сам доведу, лапа.

— С радостью помогу, — вызываюсь я, и он кивает.

До утра еще далеко, но свет сбивает с толку. Серо-голубой, и бледное солнце у горизонта.

Мы идем вдоль фьорда к деревенскому порту. Впереди раскинулось море, растворяется вдалеке. Над головами кричит, выписывая пируэты, чайка: они теперь тоже редкость, и я долго за ней наблюдаю, пока она не исчезает из виду.

— Вон оно, — говорит Эннис, и я тут же вижу изящное рыболовное судно, метров тридцать в длину, корпус выкрашен в черное, на нем выведено: «Сагани».

Я все поняла в тот самый миг, когда прочитала название. Это судно предназначено для меня. Ворон.

Мы помогаем Самуэлю вскарабкаться на борт и ведем его вниз. Коридор узкий, чтобы попасть в каюту, приходится пригнуться. Каюта маленькая, голая, с каждой стороны по койке. Самуэль шатается, потом как подрубленное дерево падает на матрас. Я стягиваю с него сапоги, Эннис уходит за стаканом воды. Когда он возвращается, Самуэль уже храпит.

Мы с Эннисом переглядываемся.

— Дальше сам разбирайся, — говорю я негромко.

Он выводит меня обратно на палубу. Запах океана, как всегда, заполняет меня до краев, и я останавливаюсь — уйти нет сил.

— Ты, лапа, в порядке? — спрашивает Эннис.

Я полной грудью втягиваю запах соли и водорослей и думаю о расстоянии между здесь и там, об их перемещениях и о своих, и вижу в капитане нечто новое, нечто, чего не замечала, пока не узнала про его детей.

Я достаю из рюкзака карту, сажусь рядом с фальшбортом. Эннис идет следом, я раскладываю карту между нами.

Разгорается незримый рассвет, а я тихонько показываю, как птицы начинают перелет по отдельности, где они собираются: каждая летит своим путем, чтобы ловить рыбу, но в итоге они всегда встречаются в одних и тех же местах и всегда знают, где именно будет встреча.

— Эти точки слегка отличаются год от года, — говорю я. — Но я знаю, что делаю. У меня метод есть. И я могу тебе эти точки показать. Обещаю.

Эннис рассматривает карту, линии, которыми отмечен путь птиц через Атлантику.

А потом я говорю:

— Я понимаю, как для тебя это важно. На кону дети. Вот и получим последний улов.

Он поднимает взгляд. Цвет его глаз в этом свете не разберешь. Капитан, похоже, страшно устал.

— Ты тонешь, Эннис.

Некоторое время мы сидим молча, только волны тихо плещут о борт. Где-то вдалеке раздается крик чайки.

— Ты умеешь держать слово? — спрашивает Эннис.

Я киваю — один раз.

Он встает, спускается вниз и, даже не останавливаясь, произносит:

— Отходим через два часа.

Я дрожащими пальцами складываю карту. По телу прокатывается волна такого невероятного облегчения, что меня едва не выворачивает. Шаги на дощатой палубе звучат мягко. Оказавшись на берегу, я оборачиваюсь на судно и криво накорябан-ное название.

Мама когда-то учила: ищи ключи.

— Ключи к чему? — спросила я ее в первый раз.

— К жизни. Они спрятаны повсюду.

С тех пор я их и ищу, и поиск привел меня сюда, на судно, на борту которого я проведу остаток жизни. Потому что решила: когда доберусь до Антарктиды и закончу свою миграцию, я умру.