В. Мейерхольд, 3. Райх

Думаю, что досье на Владимира Маяковского во французском полицейском департаменте потолще будет… Тем более что его имя упоминалось во многих секретных донесениях, а негласное наблюдение за поэтом уже осуществлялось постоянно: как на родине, так и за рубежом.

ОГПУ-НКВД особенно интересовалось возможным желанием советского поэта стать невозвращенцем, что было бы сравнимо с политической катастрофой, особенно с учётом того, что главный пролетарский писатель Максим Горький, несмотря на настойчивые просьбы из Кремля вернуться в Москву, по-прежнему продолжал жить на юге Италии и пока ещё не планировал своего переезда на Родину.

Число советских сотрудников, которые «выбрали свободу», становилось неприлично большим. Только за период с октября 1928 по август 1930 года не вернулись из заграничных командировок:

90 — в Германии;

31 — во Франции;

21 — в Персии;

14 — в Великобритании;

6 — в Турции;

6 — в Китае;

5 — в Латвии;

4 — в Италии;

3 — в США;

3 — в Финляндии;

2 — в Польше.

И здесь риски для Якова Агранова и его подчинённых были смертельные, и это даже несмотря на то, что советская нелегальная разведка чувствовала себя в той же Франции как дома и с ней активно сотрудничали сотни агентов из числа эмигрантов и местных «левых»: кто ради идеи, а кто и за кусок хлеба, в прямом смысле этого слова.

Одним из таких был поэт Александр Кусиков[105] (Кусикян) — участник группы имажинистов. В начале 1922 году при непосредственном содействии Луначарского он выехал в Ревель, оттуда по поручению Наркомпроса в командировку в Берлин, с 1925 года постоянно проживал в Париже, практически отойдя от литературной деятельности и сосредоточившись на для него более доходной — осведомительской.

В воспоминаниях современников сохранилась эпиграмма В. Маяковского, посвящённая коллеге, — он её написал, когда подарил ему книгу своих стихов:

Александр Кусиков неоднократно встречался с Сергеем Есениным в Берлине и Париже. В последние годы жизни отношения между ними испортились. Поэт-эмигрант писал об этом в письме к М. Д. Ройзману из Парижа в марте 1924 года, не особо скрывая свою связь с ИНО: «О Есенине я не говорю только потому, что он слишком много говорит обо мне невероятного, небывалого и до ногтей предательски лукавого. Проще говоря, этот озлобленный человек делает специфически есенинские штучки. Мне обо многом писали друзья — я же просил всех и прошу опять: ни одному слову этого человека не верить. (…) Ты же знаешь, что я не тот, который даст себя обидеть. Время моё подходит. Посмотрим, мало осталось. Теперь о себе. Живу я сейчас в Париже. Официально „по государственным делам“. Надо же послужить на пользу социалистического отечества. В нашу эпоху нельзя быть „беспартейщиком“» (РГАЛИ. Ф. 2809, on. 1, ед. хр. 127).

После признания СССР официальным Парижем и восстановления дипотношений в полном объёме ситуация для Иностранного отдела становится просто комфортной.

При непосредственном участии ОГПУ с большой помпой обставлено прибытие в Париж полномочного представителя СССР Леонида Борисовича Красина. На перроне Северного вокзала и у здания полпредства на улице Гринель его ожидала толпа корреспондентов вместе с официальными представителями Французской республики, эмигрантских кругов, деятелями культуры.

В числе встречающих и сам Владимир Маяковский — его тоже попросил поучаствовать в церемонии организатор торжественного мероприятия некий товарищ Волин. Поднявшись по лестнице, ведущей к входу в полпредство, советский дипломат Л. Красин обратился к собравшимся: «Милостивые государыни и милостивые государи! С моим приездом во Францию здесь водворяется социальная революция!» А вы говорите: «М. Захарова»…

Кроме того, не будем забывать и о том, что Маяковский поддерживал отношения со многими известными деятелями западной культуры: с Диего Риверой, Теодором Драйзером, Луи Арагоном, Пабло Пикассо, Жаном Кокто, которые не скрывали своих симпатий к СССР; он много общается с Сергеем Рахманиновым и Игорем Стравинским, Константином Коровиным — с ним они знакомы ещё по 1917 году, когда вместе участвовали в качестве представителей художников в Петроградском союзе деятелей искусств, — с Юрием Анненковым, Марком Шагалом и др.

В марте 1930[106] года Яков Агранов неожиданно попросил Маяковского о том, чтобы Лев Эльберт погостил несколько дней в его квартире на Гендриковом переулке, тем более что Брики, по случайному совпадению, в это же время уехали за границу.

Своим друзьям Сноб (это прозвище Эльберту придумал сам Маяковский) был известен своими периодическими исчезновениями из Москвы, иногда на 2–3 года, по возвращении из командировок он всегда навещал поэта, так что в этой товарищеской просьбе ничего необычного не было.

В этой связи не могу не привести цитату из показаний журналиста Михаила Кольцова, арестованного в декабре 1938 года, где тот даёт собственную характеристику выдающемуся советскому разведчику: «Эльберт Лев Гилярович, литературный работник, член ВКП(б). До 1930 года работал за границей. Затем в Москве, в „Правде“, в ТАСС, в „Огоньке“ (в прошлом — работник ЧК). Человек ленивый и бездеятельный, и из-за своего лодырничества постоянно увольняемый из разных учреждений. Любитель всякого рода слухов, сплетен, которые иногда сам создаёт и распускает. Отличается крайней лживостью, из-за чего имел столкновения на работе. Был дружен с Маяковским и сохранил связи с семьёй Бриков. Был также дружен с Фанни Волович» (Материалы уголовного дела № 21620).

В тюремной камере, особенно если тебя допрашивают в течение 14 месяцев, и не такого наговоришь, но по всей видимости, знаменитый советский журналист-международник, в отличие от Владимира Маяковского, был не особо в курсе основной деятельности Сноба.

Первое знакомство Эльберта с Маяковским состоялось, когда будущий разведчик ещё в качестве сотрудника Главполитпути заказывал агитационные плакаты для Дорпрофсоюза. Для чего профессиональный и очень талантливый «нелегал» с огромным опытом вербовки живёт в доме у поэта и проводит с ним время в многочасовых беседах, неизвестно до сих пор. Владимир Владимирович, который тщательно фиксировал для себя важные разговоры, для чего делал заметки в многочисленных записных книжках, в этот раз содержание дружеского общения обошёл стороной.

Хотя сам Сноб всё-таки оставил несколько строк об этих днях в собственных воспоминаниях: «Маяковский круто водит горячим и зорким глазом. Глаз занимает видное место в крохотной, светлой и неустойчивой комнатке. Место над переносьем безостановочно работает. Маяковский стеснён обстановкой геометрически. Огромный радиус его жестов задевает разные предметы:

— Учиться у классиков? Тратить валюту на Пушкина? Вы ж Сноб, идеалист сороковых годов. Молодые в массе ничего не извлекут из него, кроме любви к Большому театру. Строить социализм по Пушкину? Его строят по Пенину, по чертежам и окружающим условиям…»

Агранов иногда по-товарищески подсказывал Маяковскому правильные, с его точки зрения, поступки в различных жизненных ситуациях. Например, посоветовал написать и опубликовать открытое письмо об окончательном разрыве с Левым фронтом искусств после необдуманного принятия его членами антипартийной декларации. Поэт этими дружескими пожеланиями опрометчиво пренебрёг, правда, из ЛЕФ вышел и в РАПП вступил.

Знал ли Владимир Владимирович о роли «Агранчика» в деле Николая Гумилёва? Этот странный вопрос почему-то терзает многих исследователей. Думаю, что имел о ней представление, но в самых общих чертах. Только хочу ещё раз напомнить, что для ВЧК-ОГПУ офицер русской военной разведки Николай Гумилёв, который не скрывал своего отношения к большевикам и собственного участия в подпольной военной офицерской организации, был прежде всего классовым врагом — идейным и потому особо опасным, а не только популярным поэтом Серебряного века.