При этом обвинения в контрафакции, совершённой на французской территории, не выдвигались — исковые требования основывались только на самом факте незаконного ввоза произведения, которое после того, как оно было напечатано во Франции, и являлось предметом контрафакции за её пределами. В качестве доказательств незаконности ввоза были представлены протоколы об аресте спорных изданий.

В соответствии с французским законом, истцы могли требовать охраны исключительного права лишь при условии предварительного установления того, что они обладают этим исключительным правом на объект интеллектуальной собственности и оно предусмотрено законодательством страны, где они впервые были получены. По мнению истцов, такое право подтверждалось самим фактом сделки о его уступке, в части издания и постановки музыкального произведения, заключённой в Санкт-Петербурге 31 января 1874 года между композитором М. П. Мусоргским и издателем В. В. Бесселем.

Однако, в ходе судебного следствия сторона защиты выдвинула предположение о том, что данный договор являлся сделкой с пороком, в том смысле, что истцы не смогли объяснить и представить документарные доказательства об истинном объёме передаваемых прав и условиях их приобретения. Более того, в ходе судебного процесса вопрос о том, кто же является наследником авторских прав на произведения композитора после его смерти, вообще не обсуждался.

В этом смысле принципиально важным для постановки судебного решения фактом оказалось то обстоятельство, что 28 октября 1924 года были восстановлены дипломатические отношения между СССР и Францией, после того как премьер-министр Эдуардо Эррио от имени Совета министров Франции направил председателю ЦИК М. И. Калинину телеграмму, в которой говорилось, что французское правительство готово «установить теперь же нормальные дипломатические отношения с Правительством Союза путём взаимного обмена послами». Французское правительство отмечало, что «отныне невмешательство во внутренние дела станет правилом, регулирующим взаимоотношения между нашими двумя странами», а также указывалось, что Франция признаёт де-юре правительство Союза ССР «как правительство территорий бывшей Российской империи, где его власть признана населением, и как преемника на этих территориях предшествующих российских правительств» и предлагает обменяться послами. Это, по мнению французского суда, создало не только новую политическую, но и юридическую реальность. Выбирая между правовой позицией российского закона 1845 года в его системной связи с французским декретом 1852 года, и политической конъюнктурой, парижский трибунал опирался исключительно на конъюнктуру: «Законы СССР, изданные после признания СССР де-юре Францией, т. е. после 28 октября 1924 года, должны применяться во Франции к русским гражданам».

Поэтому трибунал и посчитал возможным руководствоваться постановлениями ЦИК и СНК СССР от 30 января 1925 года и от 26 мая 1928 года, которые с точки зрения судебной коллегии имели силу закона и должны были применяться при рассмотрении данного спора. Согласно их положениям, авторское право на литературные и художественные произведения признавалось за автором в течение всей его жизни, а за его наследниками — в течение 15 лет после его смерти. По мнению судей, исходя из положений применяемого закона, никакое право не может быть признано после смерти автора за иными лицами, кроме его наследников.

Поскольку автор «Бориса Годунова» М. П. Мусоргский умер 16(28) марта 1881 года, не оставив после себя таковых, «братья Бессель не могут установить, что они обладают в настоящее время в России какими-либо правами, которые французский закон должен был бы заставить уважать в силу декрета 1852 года», то есть тот факт, что композитор в своём завещании в качестве наследника авторских прав на свои произведения указал Т. И. Филиппова, не был известен суду и, по всей видимости, по понятным причинам, не афишировался истцами.

Позиция адвокатов фирмы Бессель относительно того, что сделка, в силу её отношения к 1874 году, должна подчиняться положениям российского закона 1845 года, который тогда действовал и устанавливал, что «права художественной собственности» сохраняются в течение 50 лет после смерти автора, не была принята судом во внимание.

При этом, по мнению судейской коллегии, авторские права на произведения не ускользают от эволюции законодательства, которым эти права регулируются: российский закон 1845 года был изменён последующими законами, которые в свою очередь создали «новое положение вещей», а, следовательно, действующая в СССР регламентация литературной и художественной собственности не находилась в коллизии с публичным порядком Франции. В итоге трибунал постановил, что поскольку нет доказательств контрафакции произведений во Франции и поскольку истцы — братья Бессель — не доказали наличия у них исключительного права, признанного законом страны происхождения, при постановке судебного решения основания применять к изданию «Бориса Годунова» положения декрета от 30 марта 1852 года отсутствовали.

«По изложенным соображениям суд отвергает выдвинутое против Кульса обвинение о контрафакции и ввозе во Франции произведений, подвергшихся контрафакции за границей, и объявляет, что сторона, вчинившая гражданский иск, этот иск не обосновала, отклоняет его и присуждает истца к судебным издержкам».

В своём очерке «Ленин», посвящённом кончине вождя мирового пролетариата, Алексей Максимович Горький вспоминал: «Как-то вечером, в Москве, на квартире Е. П. Пешковой Ленин, слушая сонаты Бетховена в исполнении Исайи Добровейна, сказал: „Ничего не знаю лучше `Appassionata`, готов слушать её каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть, наивной, детской, думаю: вот какие чудеса могут делать люди. — И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело: — Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя — руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-м, — должность адски трудная“».

Согласно своему хрестоматийному образу, Владимир Ильич вроде бы как любил классическую музыку. Помимо Бетховена, соратники вспоминали о популярных произведениях Шопена, Грига, Чайковского, которые для него с успехом исполнял не только приятель Горького И. Добровейн, но и пианистка-любительница Инесса Арманд.

В современной немецкой драме «Жизнь других»[243](многие видели этот шедевр Ф. Х. фон Доннерсмарка с Себастьяном Кохом и Ульрихом Мюэ в главных ролях) её главный герой драматург Драйман (Кох) очень кстати цитирует ленинские слова опять же о музыке Бетховена: «Слушая её, не довести революцию до конца», и продолжает: «Кто слушал эту музыку, слушал её душой — не может быть негодяем!»

Как известно, среди большевистского руководства очень многие обладали не только художественным вкусом, но и действительными талантами, в том числе литературными и журналистскими способностями: хорошим драматургом и литературным критиком был нарком просвещения Анатолий Луначарский, историком музыки, крупнейшим специалистом по творчеству В. Моцарта — наркоминдел Георгий Чичерин, Григорий Зиновьев был автором профессиональных переводов, а публицистический дар Владимира Ленина или Льва Троцкого не ставили под сомнение даже их противники.

Такая исключительная одарённость властей предержащих в какой-то момент стала создавать у творческой интеллигенции ошибочное ощущение собственной необходимости в поступательном движении общества к светлому будущему. Не смущал даже возникавший с завидной постоянностью вопрос «С кем вы, мастера культуры?».

Ответившие на него неправильно становились пассажирами «философского парохода» (это в лучшем случае) или спешно учились пришивать бирку с номером на лагерный клифт. Угадавшие правильный ответ — а таких было большинство — могли рассчитывать на массовые тиражи собственных произведений, высокий уровень жизни, которому могли позавидовать их европейские коллеги, Сталинские премии, спецпайки и персональные автомобили.