«Марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка. Лафарг был не прав, когда он говорил о „внезапной языковой революции, совершившейся между 1789 и 1794 годами“ во Франции (см. брошюру Лафарга „Язык и революция“). Никакой языковой революции, да ещё внезапной, не было тогда во Франции. Конечно, за этот период словарный состав французского языка пополнился новыми словами и выражениями, выпало некоторое количество устаревших слов, изменилось смысловое значение некоторых слов — и только. Но такие изменения ни в какой мере не решают судьбу языка. Главное в языке — его грамматический строй и основной словарный фонд».

Но если в данном контексте поэта Владимира Маяковского интересовали прежде всего порядок словообразования, «революционизация синтаксиса», «обновление семантики слов и словосочетаний», «плакатность слова», необходимые для решения актуальных задач литературоведения и пр., то для Секретаря ЦК ВКП(б) язык являлся важнейшей характеристикой общественно-политических процессов.

Реализация новых принципов политики, связанной с государственными языками, в бывших республиках СССР — отказ от использования кириллицы, законодательное установление квот на использование русского языка в СМИ и пр. — только подтверждают позицию И. В. Сталина о том, что «спрашивается, какая необходимость в таком языковом перевороте, если доказано, что существующий язык с его структурой в основном вполне пригоден для удовлетворения нужд нового строя? Уничтожить старую надстройку и заменить её новой можно и нужно в течение нескольких лет, чтобы дать простор развитию производительных сил общества, но как уничтожить существующий язык и построить вместо него новый язык в течение нескольких лет, не внося анархию в общественную жизнь, не создавая угрозы распада общества? Кто же, кроме донкихотов, могут ставить себе такую задачу?» Увы, Иосиф Виссарионович, Вам и в голову не могло прийти, что только за последние четыре года классический полтавский диалект украинского языка будет повсеместно заменён на «новояз» — новый украинский, где большинство слов, которые можно было отнести к русским, оказались заменены на польские идиомы, которые и во Львове-то не все понимают. А Вы говорите: «донкихоты»!

Есть у Томазо Маринетти эссе совершенно прикладного свойства «Как соблазнять женщин. Кухня футуриста», в котором его автор делился с читателями некоторыми результатами своих эротических исследований и давал им практические рекомендации по этому поводу, типа: «стремление к красоте значит гораздо больше, чем любое физическое совершенство. В моём пространственном эротическом исследовании я всегда отдавал предпочтение искушённой плоти, постоянно движимой неусыпным и скрытым желанием наслаждения. Женщины, проповедующие так называемую естественную красоту, бесконечно смешны, скучны и не знают толка в наслаждениях. Это особое свойство — искушённость плоти — нельзя приобрести, и нельзя обучиться ему. Это нечто вроде бессознательного инстинкта, которым обладают все звери. Особая томность во взгляде, волнующие обертоны голоса, бархатистая плавность движений, манера усаживаться в кресло или устраиваться среди подушек, а также постоянное стремление исправить свой главный и самый опасный физический недостаток…». [1.176]

Легендарная фотография Л. Брик для рекламного плаката «Ленгиз». Фото А. Родченко. 1924 г.

Если верить воспоминаниям современников, то Л. Брик (Каган) даром «искушённой плоти» и «бессознательного инстинкта» обладала в полной мере и уж точно скучной не была. При этом, несмотря на схожую среду общения, Лили ну никак нельзя было сравнивать с «иконами Серебряного века» Верой Шиллинг, Ольгой Глебовой-Судейки-ной, Анной Радловой, Палладой Богдановой-Бельской… И — да, Палладе, а не ей Игорь Северянин посвящал свои стихи:

Это досадное недоразумение вскоре было исправлено Владимиром Маяковским — его поэма «Облако в штанах» вышла с посвящением «Тебе, Лиля». Сама Лили Юрьевна вспоминала: «Когда я спросила Маяковского, как он мог написать поэму об одной женщине (Марии), а посвятить её другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось „Облако“, он увлекался несколькими женщинами, что среди них не одна Мария, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвёртой главе раньше была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный, имя Мария оставлено им как казавшееся ему наиболее женственным. Поэма эта никому не была обещана, и он чист перед собой, посвящая её мне…». В общем, отношения у них начинались довольно сложно…

Даже по современным изощрённым представлениям о женской привлекательности Лили была женщиной с довольно заурядной внешностью, с обыкновенной фигурой, как говорят: «без шеи», миниатюрная, но со странной манерой выпучивать глаза, как актриса немого кино в кадре. По мнению Анны Ахматовой, они у Брик были «наглые», волосы — «крашеные», лицо — «истасканное». Однако, по общему признанию знавших её людей, Лили Юрьевна обладала просто магическим воздействием на окружающих, профессионально влюбляла в себя влиятельных мужчин, — другие её не интересовали в принципе, — потом уводила их из семей, затем благородно брала на себя заботу об их детях и дружила с их уже бывшими жёнами.

Известный адвокат и кинодраматург А. И. Ваксберг писал по этому поводу: «Её броская, манящая красота нимфетки, стремительно превращавшейся в женщину, глаза, которые все, не сговариваясь, называли „божественными“, „жаркими“ „колдовскими“, „торжественными“, „сияющими“, „магнитными“, волосы с медным отливом, как у сказочной Суламифи, загадочная улыбка, всем сулившая несбыточные надежды, уравнивали в страсти и давних друзей, и новых знакомых, и даже случайных спутников по дальним и ближним поездкам». [1.45]

Однако для Владимира Маяковского близкое знакомство с такой, без тени иронии, выдающейся во всех отношениях женщиной было очевидным шансом на абсолютное изменение всего уклада собственной жизни: настоящей и будущей. Вчерашний боевик-анархист с практически сгнившими после тюремного заключения зубами[166], ультрарадикальный поэт-футурист, высоченный, угловатый, плохо образованный, неожиданно встречает свою музу — девушку из интеллигентной и, что важно, богатой еврейской семьи, достаточно циничную, к тому не отягощённую комплексами и не склонную к мещанству. Маруся (Мария Никифоровна) Бурлюк вспоминала: «Маяковский тех уже далёких лет был очень живописен. Он был одет в бархатную чёрную куртку с откладным воротником. Шея была повязана чёрным футляровым галстуком; косматился помятый бант; карманы Володи Маяковского были всегда оттопыренными от коробок с папиросами и спичками».