— И эта. Обе. Черт подери, что за наважденье!
Тут подошел взглянуть Друст, сначала на одну, потом на другую. Отступил к самым дверям.
— Это старая Лавиза… А та вон Майя… Загубили…
С минуту постояли молча, потом Друст опомнился.
— Понесем наверх.
Сам он поднял Майю. Томс легко, точно выкорчеванный пенек, вскинул на свою могучую руку старуху. Головы вновь спрятались за угол каретника, когда они вышли во двор. Лавизу уложили наземь, а Майю Друст положил рядом с нею на опрокинутый стол. Первый раз он догадался смахнуть пот со лба.
— Вот она, за кем хотел идти сюда Мартынь, из-за кого он позвал нас на помощь. Ах ты горемычная!
Но вот глаза его снова загорелись, как у зверя, он потряс топором в сторону замка.
— Живодер окаянный! Уж я до тебя доберусь!
Затем внезапно сообразил:
— Ребята, ведь там его логово!
Друст впереди, остальные следом — кинулись к дому управляющего. Двери изнутри приперты, но через мгновение они вылетели, высаженные вместе с косяками. Лаукова с Гретой, онемевшие с перепугу, как две затравленные крысы, жались в углу кухни. Иоргис Гайгал ухватил одну за волосы, Анцис другую просто за юбку, подтащили их к дверному проему и выкинули вон, точно мешки с соломой.
И вот в комнате эстонца все устрашающе затрещало и захрустело. Когда, завершив погром, все четверо выскочили наружу, вслед за ними вывалился клуб огня и дыма. Потом еще один и еще. Затрещало в окнах, в пазах бревен, под застрехой. Некоторое время не загоралась отсыревшая крыша, но вот занялась и она. Клубы дыма, крутясь, катились по обоим скатам крыши, пламя с обеих сторон конька свивалось вместе и взметывало пучки соломы, разлетающиеся искры.
От зарева пожара зеленоватая утренняя заря на востоке превратилась в мрачно-лиловую, на западе за лесом ширилась густо-черная стена туч. Лица поджигателей отливали медно-красным, когда они обернулись посмотреть на свою разрушительную работу. В хлеву замычали коровы, у клетей и конюшни выли, грызя цепи, охрипшие собаки.
Не спеша четверка прошествовала через двор, мимо каретника, в котором перепуганные мужики крепко держали изнутри ворота, через дорогу, в лес, в сторону лугов. Спрятавшиеся за службами, в крапиве и в кустах не посмели высунуть головы и потому так и не видели, куда же подевались эти страшилища. Только Дарта нагнулась над перевернутым столом, а Марцис, встав по другую сторону, кивал головой, как бы приговаривая: «Да, вот оно как с тобой вышло… вот оно как…»
В другом конце дома управляющего из-под крыши хлынула рычащая волна пламени в черных полосках дыма. Из дверей к лесу выбежала старостиха, ломая руки и вопя. Крик старосты в доме заглушало шипенье огня, хруст перегоравших стропил и треск смолистых бревен. Старостиха кинулась в одну сторону, в другую, вновь назад к двери, которая лишь время от времени показывалась сквозь дымовую завесу.
— Люди добрые, спасите! Не дайте человеку заживо сгореть!
Но людей эти вопли перепугали еще больше, они только глубже забились в свои убежища. Кто его знает, там, может, эти страшилища только и высматривают, чтобы кто-нибудь показался на открытом месте. Не видя ниоткуда помощи, старостиха вскинула руки к небу и, казалось, стала еще длиннее, чем была.
— Проклятые! Погодите, все в адском огне гореть будете! А староста еще подгладывать станет — он вас еще поджарит!
И ринулась в клубы дыма в то место, где должна была находиться дверь в жилье старосты. Минуту спустя люди за каретником и в крапиве за хлевом зажали уши — так дико, так не по-человечески вопил староста.
Старостиха тянула его, ухватив за подмышки, через порог и сквозь мечущие искры и валы дыма, где рычащее пламя уже опаляло волосы и перехватывало дыхание. Толстые, обмотанные ноги старосты, подпрыгивая, волочились по дымящимся головням, по горящим кучкам соломы, по скинутым огненным вихрем обломкам решетин. Он был совсем серый от сыпавшегося пепла, искры летели в лицо и на руки, которые судорожно дергались, ловя пустоту. Широко раскрыв рот, он хватал воздух и хрипел одним горлом, не в силах свести губы.
— Брось… оставь… Пусть разом конец… Волчица, что ты со мной делаешь!
Она дотащила его до погреба, дальше была не в силах. Как бревно, кинула старосту на землю и рухнула сама. А мимо валил дым, то и дело осыпая их горящей соломенной трухой и пеплом.
7
Роданту из разбойничьего плена смогла вызволить только другая, более сильная шайка разбойников. А что если бы и на этих напала другая банда, разнесла бы хибару и перебила стражу? Но они же, как видно, его собственные крепостные, возмещения за них никакого не будет, чистый убыток. И куда только не уволакивали бедную Роданту, пока она, наконец, не обрела своего Досикла! Нет, уж тогда лучше закончить этот роман сразу же после первой главы. И в сон клонит, и спать на этом корыте, перемазанном дегтем, неудобно.
Курт собрался было улыбнуться, но сдержался. По лубяной крыше, не переставая, шелестел дождь, местами сквозь щели тяжело капало на землю. Сильные порывы ветра прекратились, лучина горела спокойно. Бледный юнец, который давеча вел лошадь, сидел, странно откинувшись, и временами перетыкал лучину, нагоревший уголь отламывался и пшикал в подставленном внизу корытце. Слышно, как сын ключника время от времени тяжело вздыхает где-то в темноте за спиной, у груды выкорчеванных пней. Этот плечистый усач с трезубцем чрезвычайно напоминает греческого раба времен Троянской войны. А тот великан, по другую сторону, держит такой тяжелый меч, который был бы впору только какому-нибудь рыцарю святого Грааля или даже самому старине Зигфриду. Нет, у него нет светлой бороды Зигфрида и его рогатого шлема. Скорее уж это пощаженный Суллой фракийский гладиатор Спартак, который в конце концов восстал против своего господина…
Обо всем этом Курт успел подумать за то мгновение, пока улыбка собиралась появиться на его лице. И впрямь в Танненгофе жива старая романтика… Но тут он вгляделся дальше, в глубину, и невольно съежился. Оттуда, где лежала груда пустых и разбитых дегтярных бочек, за ним следили два темных, пылающих глаза, горящих под красным платком, из-под которого выбивались спутанные на ветру пряди черных волос. Лица в сумерках нельзя было разглядеть, но горящие яростным гневом глаза, казалось, видели и в темноте. «Фурия», — пришло на ум Курту. Книжник и поэт, он всегда искал какое-нибудь сравнение: простой путь обычного восприятия и выражения был для него более сложным.
Он посидел еще немного, потом заговорил, чтобы не дать волю нарастающему гневу, неуместному сейчас.
— Скажите же в конце концов, что означает весь этот балаган? Долго мы будем сидеть в этой хижине?
— Для тебя же лучше, ежели ты посидишь тут подольше.
Ага! Значит, вожак здесь этот человек с мечом. И он смеет так говорить с господином! Курт стиснул зубы, чтобы не натворить глупостей. Ведь этот Спартак в лаптях недостоин даже оплеухи дворянина.
— У меня нет времени болтать здесь с тобой. В имении меня ждут люди.
— А для них будет лучше, ежели они тебя и вовсе не дождутся.
— Ты мне угрожаешь? Как ты смеешь забывать, кто такие вы и кто я?
— Кто мы и кем был ты. Сосновским бароном ты был, захребетником для своих крепостных, охотником до мужицкой крови, как и все вы. А теперь ты больше никто. Дерьмо ты — тьфу! Стоит мне поднять вот эту штуку, что у меня в кулаке, — и там, где ты сидишь, только мокрое место останется.
Что-то холодное скользнуло по спине Курта. Нет, и впрямь дело принимает серьезный оборот.
— Ты говоришь так странно. Я вижу, ты ненавидишь меня. Но ты же вовсе меня не знаешь, ни ты, ни те, что ждут своего барона в имении.
— Зато дела твои мы очень хорошо знаем. Как же, они там ждут не дождутся, пока ты свои мешки развяжешь!
— Мешки? Какие мешки?
— Не прикидывайся дураком, баринок. Я говорю про те мешки, что ты везешь из Неметчины.
— Откуда ты знаешь, что у меня в мешках?
