Курт тряхнул головой и поглубже втянул шею под плащ — в спину дул порывами свежий ветер.

Выбрались на какую-то дорогу. Лошадь загремела подковами, значит, здесь гать, а под нею и вокруг — топь. Яркая молния озарила всю южную сторону; справа вздымался высокий березовый лес; слева, за мшарником, блеснул черный, вздыбленный ветром провал. Тут Курт сообразил: Глубокое озеро, в которое впадает Липовка, чтобы потом с той стороны уже как Глубокая сочиться дальше по мхам и болотам в Дюну. М-да, не очень-то у Глубокого озера приятно, люди о нем рассказывали сказки еще пострашнее, чем о мельнице в Оборотневом краю.

Где-то позади время от времени рокотал гром. Вспыхивало все чаще. Внезапно впереди, прямо из топи, вынырнуло странное сооружение с торчащими кверху жердями, прижимающими лубяную крышу, и с волоковым оконцем, приподнятым на ширину ладони. Лошадь остановили, Курт понял: надо слезать. Ноги погрузились в сухую вязкую тину, он расправил онемевшее от неудобной езды тело.

— И покалечиться можно по таким дорогам.

Никто не отозвался. Его толкнули вперед через темную дыру в какое-то помещение, где остро пахло дегтем, копотью и отсыревшей печной глиной. Курт чувствовал, что провожатые возятся где-то рядом, слышал тяжелые вздохи Марча. Мошенник, видно, прикидывается, что не участвует в этом заговоре.

Чиркнуло огниво, загорелась воткнутая в трещину огромной каменной печи лучина. Ветер, проникавший сквозь щели, колебал пламя, оно только мгновениями освещало нутро дегтярной печи и бросало отсвет в углы, заваленные выкорчеванными сосновыми и березовыми пнями. Треснувшее, дочерна закопченное корыто лежало вверх круглым дном. Курт почувствовал сильную усталость.

— Я бы хотел присесть, видимо, все равно придется остаться здесь, пока не кончится дождь.

Не ожидая ответа, уселся на корыто и подпер голову руками. «Роданта в плену у разбойников» — пришел ему в голову роман Продрома. Он даже повеселел.

По лубяной крыше гулко заплюхали первые капли дождя.

Друст проснулся, когда рукав его уже не мог защищать лицо от хлещущих дождевых струек, которые становились все обильнее и холоднее. А тут еще острые крупинки града секли руки и лоб. С ворчаньем он заерзал, сел и повернулся спиной к ветру. Темно, как в преисподней; со скрипом и шумом качались сосны, время от времени окатывая сверху всем, что скапливалось на мохнатых верхушках.

Хмель с него наполовину слетел, постепенно и туман рассеялся, глаз лесовика приучен видеть даже в кромешной тьме. Где-то рядом, слышно, еще кто-то ворочается и ворчит. Друст пополз и нащупал мокрый сапог. Перед ним сидел и почесывался Анцис Гайгал. Иоргис уже на ногах — это он и ворчал. Чуть поодаль еще один, большой и неуклюжий, точно поднявшийся на дыбы медведь. Иоргис Гайгал чертыхнулся.

— Будто все творила подняли — ведь это ж потоп! Это ж бес его знает что такое! Пошли под большие сосны!

Но и под большими соснами не очень-то можно было укрыться, там на головы не так лило, но зато ветер с опушки в промежутки между стволами хлестал дождем по ногам еще злее. Анцис Гайгал нагнулся и пощупал.

— Вот дьявол! Сапоги полнехоньки, так и хлюпает.

Иоргис, скрипнув зубами, откликнулся:

— Думает, у него одного! Ну и вылей, чего захныкал, как баба!

Друста, молчавшего до сих пор от злости, прорвало:

— Сапоги… Нашел о чем плакаться! У меня за воротом целое озеро.

Он отхаркнул и сплюнул так, будто хотел выплюнуть и горечь пива, и тошнотный вкус водки.

— Напьются, как скоты, а потом дрыхнут! Ну вот ты, знаешь, что теперь — вечер или утро?

По правде, он и сам не знал этого и только ждал, не подскажет ли кто. Но что они могли сказать — лишь топтались и плотнее прижимались спиной к стволу сосны. При свете далекой молнии отчетливо вырисовались съежившиеся фигуры. Друст разозлился еще больше.

— Сопят теперь, как быки! Утробы ненасытные! Я же говорил… — И тут же замолчал: а и вправду ли он говорил? Ну ясно, говорил! А то как же! — Я же говорил: не пейте вы, не напивайтесь! Как же, послушают они тебя. Только бы добраться до бочки, а там дуют вовсю. А потом знай храпят, пускай кругом хоть потоп.

Остальные не отзывались ни словом, чувствуя свою вину и, должно быть, думая, что Друст один только и бодрствовал. Лишь после долгого молчания за спиной прогудело:

— А где же теперь кузнец?

— Кузнец всегда там, где надо. А про себя ты знаешь, где ты есть? Думаешь, будто всю ночь под боком у старухи проспал. Олухи, а не люди!

Но тут же сдержался, в голосе его даже зазвучало нечто вроде жалости.

— Вот ведь народ! Хвастуны и лежебоки! Пошли другу помогать, да и проспали всю ночь. Где Мартынь? Да уж, понятно, в имении и орудует один. Чтоб им околеть, этим помощничкам!

Вся троица разом выпрямилась, словно их кто оттолкнул от мокрых стволов. Вот оно то, что их больше всего и угнетало. Анцис Гайгал крякнул.

— Да уж срамотища… Да разве же у нас ни ума, ни понятья не было совсем? Не говорил ли я тебе: Иоргис, ты…

Всем им казалось, что каждый говорил другому то, что надо было сказать. Иоргис Гайгал шагнул вперед — в сапоге хлюпало.

— Вроде дождь и перестает. Схожу на опушку, погляжу.

Насколько долго собирался дождь, настолько же быстро он пронесся. Верхушки сосен раскачивались тише, гул постепенно замирал. Если хорошенько вглядеться, то опушку леса можно было различить и отсюда. Когда добрались до нее, на востоке, над лугами, уже медленно расплывалась зеленоватая полоса прояснившегося неба. Друст вырвал из-за пояса топор, Томс перекинул через плечо дубину. Гайгалы раскрыли большие ножи. Ноги у всех еще подкашивались, дикие спросонья глаза даже в темноте сверкали недобрым огнем.

— Пошли! Все в муку смелем!

Томс уже спускался по косогору — большой и черный, словно туча.

— Камня на камне не оставим! Покажем, как надо в имении на свадьбе гулять!

На Бриедисовском дворе лошади гостей, привязанные к телегам и плетям, повскидывали головы и затоптались, когда вихрем ворвалась эта четверка. На миг приятели остановились, приглядываясь, что здесь громить и молоть. Гайгалы кинулись первыми; они повыкидывали из телег хомуты, обрезали супонь, гужи, искромсали шлеи и вожжи. Друст рубил лыковые и пеньковые тяжи и подрубал дуги. Томс со своей дубиной мало чем мог тут помочь, потому он и полез в овин. Да, видать, и там не нашел ей применения. Вдруг отскочило оконце, через него выскользнула растрепанная девчонка в одной рубахе и, вопя благим матом, кинулась к имению.

Лихая четверка распалялась все пуще. Покончив с упряжью, Гайгалы метнулись к лошадям. Конский волос из обрезанных хвостов, как очески кудели, мелькал в воздухе. Друст раздобыл полено, расколол его, натесал клиньев, Томс своей дубиной начал загонять их во втулки, заклинивая так, чтобы ни одно колесо не крутилось.

Когда все это старательно было проделано, Томс подбежал к застрехе, приладился плечом к концу стропила. Край крыши со скрежетом подался, но переметина, видать, была из корневища, так что тут ничего не вышло. Вгляделся — под навесом лежал Иоцис, в распахнутой рубахе, босой, с засученными рукавами. Подскочил Друст.

— Это Аннин дружок! Ребята, кидай его через забор!

Сам взял за ноги, Томс за голову. Понесли к забору, раскачали и швырнули в крапиву. Забор был старый и шатался, друзья ухватились за него, но он хоть и покосился, да не повалился. Друст уже вошел в роль командира.

— Эй, вы там! Чего болтаетесь, идите на подмогу! Раз, два, три-и!..

Четыре подгнивших столба с треском сломались, три прясла опрокинулись, два по обе стороны развалились. Больше опрокидывать здесь было нечего, и времени оставалось мало. Друст скомандовал:

— В имение!

Первым побежал сам. Шапку оставил в лесу, волосы и борода свалялись комом; затесывая клинья, он поранил палец, на лице полосы крови — ну чистый леший! Остальные как полоумные кинулись за ним следом.