— Так и отец говорит. А эстонец мелет еще и третий раз, после Янова дня, когда в Риге цены повыше.
— Он возит муку в Ригу?
— Муку и зерно, а в середине лета там лучше всего платят.
— И много он так возит каждый год?
— Этого я не могу сказать — они с писарем вдвоем меряют, да еще Плетюган. Осенью у нас бирки отбирают. Да я себе другие делаю, и за последние годы я могу барину все показать.
— Мы их завтра же поглядим. И крыс из клетей выгоним — до последней, Ни одной там больше не доведется хозяйничать!
Марч внезапно встрепенулся.
— Барин… Уже совсем темно, и дождь собирается. Ведь чуть не миля до имения.
Действительно, стало совсем темно. Вечерняя заря над заболотьем погасла, луна скрылась за коричневой завесой. Мельницу еле различить, пруд, казалось, наполнился до краев черной водой. Нет, и впрямь место здесь недоброе. Курт вскочил в седло.
— Ты иди вперед, я эту дорогу позабыл.
Марч пошел впереди, раздвигая кусты и нащупывая ногами дорогу; лошадь почти упиралась головой в его спину.
Никаких сверчков здесь уже нельзя было бы расслышать, когда вдали тяжело шумело, временами словно кто-то глухо посвистывал. Курт ехал, погрузившись в тяжелые мысли, лишь бессознательно отводя ветки от лица.
Не только эту дорогу от Оборотневой мельницы — и все старые дороги позабыл… Разве же он их когда-нибудь знал? Этот мальчишка водил его по совсем незнакомым местам. «Стариковские сказки» — так он только что назвал их. И Курт вспомнил, с каким удовольствием читал в Германии старинные сказания о еще более удивительных событиях. Какие только приключения не заставлял испытывать Гелиодор своего Феогена и Хариклу! Сколько злоключений пережили у Кальпренеда скифский принц Арондат и дочь Дария Статира! Разве можно вообразить себе еще большие чудеса, нежели те, что Антоний Диоген живописал по ту сторону Фулы? Почему же сказка этого парня так взволновала его?
Кустарник кончился. В большом лесу пролегала старая мельничная дорога, гладкая, заросшая густым мхом. Луна снова выглянула на минуту из-за своей завесы, лошадь осторожно ступала по причудливо переплетающимся полосам теней. Фигура провожатого то исчезала, то вновь, точно призрак, возникала в полосе красноватого света.
Нет, все это совсем иное. Старые сказки греков и французов создавались во времена заката старых богов, когда даже в древнюю богиню Промысла и Судьбы никто по-настоящему не верил. Сказитель разыскивал старые легенды, сплетал их в причудливый узор, разукрашивал выдумкой для всеобщего удивления и приятного времяпрепровождения. А ведь у этого паренька у самого прерывалось дыхание, когда он рассказывал о вязе, который рос и летом и зимой, пока его вершина не возвысилась над другими деревьями.
И потом — в тех старых легендах речь шла о сыновьях королей и вельмож, которые бесконечными любовными похождениями пленяли бездельников, пресыщенных философскими софизмами и пустозвучной риторикой. Поэтому-то у всех этих сказок, несмотря на все ужасы, всегда благополучный, счастливый исход. А этот рабский народ вплетал в легенды всю тяжесть жизни, из рода в род передаваемое убеждение в том, что бедному человеку не суждено даже того счастья, которое доступно каждому живому существу в лесу и каждой паре пернатых весною в ветвях деревьев. Эти сказки латышских мужиков — точно тени мрачного леса в лунную ночь по сравнению с яркими лунными небесами Эллады и Прованса.
Так и возникали все их сказки, нити которых тянутся в имение, сплетаются вокруг имения. Есть ли хоть одно предание, в котором барон и его близкие показаны как люди, одаряющие счастьем, хотя бы как люди, умиротворяющие страсти и споспешествующие сохранению незыблемости уклада жизни? Лешие, псоглавцы, оборотни — даже умерший слуга и староста, как привидения, пугая людей, бродят ночью по овинам и лесным дорогам только потому, что жили под покровительством барона и ели господский хлеб. Неужели же барон Геттлинг прав, утверждая, что этот народ нельзя отрешить от дикой злобы и суеверий? Или правду говорил пан Крашевский, полагающий, что лифляндские помещики потеряли всякую возможность договориться со своими крестьянами и как-нибудь вернуть их доверие?
Курт не заметил, что выехал на прямую просеку, которая постепенно спускалась к имению. Здесь было довольно светло, тени утянулись в лес, мглистое небо и красноватое мерцанье то и дело прорезались далекими сполохами. Лошадь облегченно отфыркнулась и, легко раскачиваясь, понесла седока.
Так Курт проехал с четверть мили. Он чувствовал, как душа омрачается, точно эта луна над ним. Все равно что в могилу — возвращаешься в этот старый замок. Полночь близка — час оборотней и призраков, да и ненастье близится.
Внезапно провожатый остановился, так что лошадиная морда ткнулась в его спину. И испуганно выдохнул:
— Барин…
Прошел какой-то миг, прежде чем Курт очнулся от глубокой задумчивости. Видно, паренек перепугался после своих же сказок, но вдруг Курт и сам увидел. Из лесу: вышли двое, один повыше, другой пониже. Тот, что пониже, сразу же перешел на другую сторону. За ними по самой середине дороги приближался третий, а там еще кто-то, похоже, что женщина. Повернуть лошадь и ускакать в лес Курт не попытался, даже если б и вовремя пришел в себя и расстояние бы их отделяло большее, чем этот десяток шагов. Кого ему бояться в своем собственном лесу? К тому же с ними женщина, так что на разбойников они мало похожи.
На эту мимолетную мысль осталось лишь одно мгновение. Тотчас же встречный оттолкнул провожатого и взял лошадь под уздцы. Те, что по бокам, схватили всадника за ноги, один с правой, другой с левой стороны. Курт вскипел:
— Бродяги! Да как вы смеете! А ну-ка, отпустите! Я танненгофский барон!
Тот, что слева, прорычал сквозь зубы:
— Вот его-то нам и надобно.
Тиски, в которые попались ноги, сжались еще туже. Курт потерял самообладание и рванул руку к бедру. Рывок — и его шпага прорезала воздух. Но в мгновение ока у того, что был справа, в руке что-то сверкнуло, по оружию пришелся такой удар, что ладонь онемела и пальцы разжались сами собой; шпага, звякнув и высоко взметнувшись, исчезла в лесу. А ударивший вскрикнул мрачным голосом:
— Лучше не пробуй, баринок! Побереги свои кости!
Казалось, что ноги и впрямь хрустят в этих железных тисках. Гнев сменился чувством стыда и раздражения. Как его угораздило оставить пистолеты в повозке? Но, сознавая свою беспомощность, он сдержался и спокойно заявил:
— Ну что ж. Больше оружия у меня нет, так что ноги можете мне не ломать. Вы меня и так схватили.
Ноги они хотя и отпустили, но не отступили ни на шаг, лица их разглядеть как следует было невозможно, только сопенье слышалось по обе стороны. Третий вел коня, Марч с женщиной, видно, шел чуть позади. Они медленно двигались дальше в сторону имения.
«Странно, — подумал Курт. — Они ведут меня в имение, куда я и сам направлялся. Может, Холгрен с этими лапотниками затеял бунт и они высланы схватить меня?» Вспомнился виденный сегодня у ворот жених в сапогах старого барона, с отвисшей губой, с мокрым носом. Он не смог удержаться и невольно рассмеялся, но тут же оборвал смех, услышав, что шедший справа засопел еще злее.
Но спустя немного свернули с просеки в лес — в топкий ольшаник, совсем в сторону от имения. Дороги здесь не было, может быть, только какая-нибудь протоптанная зверьем тропка. Ноги лошади проваливались в трясину, то и дело запинались за корни и пни — чтобы седок не свалился, провожатым приходилось его придерживать. Что же все это означает?
— Послушайте, люди добрые, куда же это мы бредем? Не знаю, как вы, а я ночью не привык бродить по чащобе. Здесь же одежду можно порвать или даже глаза сучьями выколоть.
Обращение его звучало дружелюбнее, чем он хотел бы и чем это приличествовало в его положении. Но и это дружелюбие не помогло, и ему отрубили грубо:
— Заткни глотку! Скоро увидишь, где тебе придется брести!
Нет, тут уж не до шуток… Курт больше не стал спрашивать, не столько от страха, сколько от раздражения. Мысли метались беспорядочно, но ни на чем не могли задержаться. Едва ли это грабители, ведь у него с собой каких-нибудь десять талеров. Если им эта лошадь нужна, так проще всего столкнуть его с седла и самим ускакать прочь. Не затея ли это Холгрена? По виду судя, тот на все способен. Но какой ему от этого прок?
