Длинный стол в две доски, такой же черный, как и скамья у стены. За ним на козлах два больших пивных бочонка и третий поменьше. Улыбаясь, корчмарь снял с крюка медную мерку и подмигнул.
— Может, пану рыцарю угодно?
Курт покачал головой.
— Только не водки. Налей кружку пива!
Корчмарь поспешно побежал к низенькой скамеечке, схватил за ручку из сука коричневый от времени липовый жбан, поболтал им в кадке с водой и, выдернув из бочонка затычку, наполнил пивом. Он даже не обратил внимания на то, что струя хлынула прямо на пол и на ноги. С поклоном подал пиво господину и выжидающе застыл — по вкусу ли тому придется?
Курт принялся пить, опершись локтем о стол. У корчмаря даже глаза округлились — с таким вниманием разглядывал он фиолетовый бархатный рукав с измятой кружевной манжетой. Еще бы — часто ли доводилось видеть тут господ, одетых по моде Людовика XIV?
Пиво, видимо, подслащено медом, но теплое и словно бы чуточку прокисшее. Шапка желтой пены так и шуршала, пока не удалось припасть к жидкости. Лицо корчмаря вытянулось.
— Пусть пан рыцарь не обессудит. Время летнее, духота. Всю ночь простояло в колодце, да он неглубокий, всего шесть локтей. Ключи с холма все время его наполняют. Вода как лед, да только что поделаешь, коли даже по ночам такая жара. Да и пивовар в нашем имении никудышный. Хмельник у него совсем заброшен, по-старому больше багульником обходится. Горечи в пиве нет и тепла не терпит. Зимой еще туда-сюда, а летом… Ну, да пан рыцарь сам видит. Но зато крепкое чертовски. Пан рыцарь, верно, не замечает?
Курт не слушал его. Морщась, посасывал он пиво, процеживая сквозь усы, и раздумывал. Как славно оно пьется в виттенбергском погребке, где под готическими сводами так тихо и прохладно! А здесь мух рукой надо отгонять, чтобы в рот не лезли. Вся печь от них черным-черна, вон и в паутине качается целый рой.
Корчмарь изгибался, будто камыш в быстрой протоке. Не замолкал ни на минуту — мельница его, «пшикая» и «дзекая», молола без устали.
— Иногда я беру из Берггофа, господин барон разрешает. О, то пану отведать бы! Молоко, а не пиво, язык можно проглотить. Шведские господа из Риги наезжают, с собой вино, а ко мне: «Корчмарь, есть у тебя берггофское?» А у меня когда есть, а когда и нет. Берггофское все выпивают, сколько бы ни было. Может, пану рыцарю угодно похолоднее, — я вытяну, у меня еще бочонок в колодце.
Курт расслышал наконец, что он говорит, убрал со стола локоть и поставил кружку. Зеленым шелковым платком вытер губы.
— Не надо больше, не хочу, и без того ударило в голову… Ты говоришь, господа из Риги… Это из редукционной комиссии{3}? Разве они часто наезжают?
— Ну да, те самые, что имения обмеряют, ходят по мужицким дворам да все записывают. Швед все строже становится, хочет показать, кто настоящий хозяин на этой земле. Теперь все не так, как господин барон пожелает, а так, как по их книгам записано. Пять дней в неделю, — нет, говорят, это много. Четыре дня с тебя барщины. Двадцать талеров? Нет, только пятнадцать с тебя положено. Теперь все с того, какова запашка да как земля родит. Вот он, швед… Не то что в польские времена{4}!
Корчмарь для вида возился с водочными мерками у стены, а сам то и дело поглядывал искоса на пана рыцаря. Тот слушал, задумчиво склонив голову в тени оконного косяка, и по лицу, остававшемуся затененным, ничего нельзя было прочесть. Рука поляка все что-то нащупывала на стене, да и речь стала какой-то нащупывающей. Корчмарь продолжал:
— Дерьмо, а не времена при поляках было — так мой отец говаривал, так и я говорю. Швед — иное дело. Сам я тех времен не застал — только тридцать первый год в Лифляндии. Но те, кто от отцов слышал, рассказывают. Чего только не услышишь, когда понаедут они за покупками в город. А пан рыцарь знает, что сами курляндцы зовут город Яуньелгава?
Курт, подняв голову, буркнул:
— Наслушался я об этом по дороге из Литвы.
Корчмарь рассмеялся. Казалось, лошадь заржала во все горло.
— Чудные эти латыши. «Эф» они не могут выговорить, ничего не могут выговорить! Господа велят называть этак, а они все да свой лад. Двадцать пять лет я уже говорю по-латышски, а до сей поры смех берет. Люди, а гагакают, что литовские гуси. А ведь как польский язык звучит, ну и немецкий, конечно! Школы еще для них заводят{5}. Писать и читать… Наш господин тоже вроде собирается открыть, только какая же у него здесь школа будет, коли ни церкви нет, ни кистера, учить-то некому. Писать? Староста тебе в субботний вечер на спине все, что надо, пропишет…
Курт движением руки остановил этот поток злоречия.
— А ныне все еще наезжают те господа из Риги?
Корчмарь быстро оперся ладонями о стол, перегнувшись через него. Узенькие глазки прищурились еще больше.
— Да с месяц уж как не видно. Зато по весне каждую неделю. Только в один Берггоф три раза. Эти господа, которые здесь постоянно распоряжаются, все никак с паном Сиверсом{6} не разделаются. Какие-то старые дела ворошат, вытаскивают на свет даже то, про что сами холопы забыли. — Он пригнулся еще ниже. — Большие перемены тут за десять лет. Пан рыцарь, быть может, и сам уже слышал?
— Откуда ты знаешь, что меня десять лет не было?
— А танненгофский кучер? Он мне здесь каждый вечер до полуночи рассказывал. Он еще пану вашему отцу служил. Самого пана рыцаря верхом ездить научил. Старый Кришьян немало повидал на своем веку.
— Я его как будто припоминаю.
— Да, старик Кришьян многое может порассказать. Танненгофский сосед, старый Шульц{7}, уже пять лет не живет в Лауберне. Не смог доказать, что имение еще с орденских времен было леном его предков. На восемнадцати возах во Фридрихштадт переправлялся. Теперь он в Митаве при дворе герцога Фердинанда. А в Лауберне арендатор — онемечившийся поляк из Риги, каково? Лаубернцы теперь живут господами. Корчмарка из прицерковной корчмы наняла помощника, с одной волостью и то управиться не может.
— И ты говоришь, что в Берггоф тоже ездят?
— Я же говорил, по весне три раза. Куда они теперь не ездят? По всей Лифляндии. Да, горькие времена для господ настали. При поляках куда лучше было. — Последние слова он произнес почти шепотом. Придвинулся так близко, что его отдающее прогорклым пивом дыхание ударило в нос Курту. Очевидно, заметив, что тот скривился, корчмарь выпрямился. — Дерьмо, а не времена при поляках было. А пану рыцарю и сейчас горевать нечего, у него бумаги в порядке. Кришьян рассказывал, что Танненгоф уже триста лет принадлежит Брюммерам. Ну и хорошо! Без бумаг теперь ни один барон не может быть спокоен. Не выпьет ли пан рыцарь еще одну?
Курту надоели и эта болтовня, и сам корчмарь. Какой-то он подозрительный — уж не шведский ли шпион? Курт осторожно встал, и его голова чуть не коснулась потолка.
— Куда ты дел мои вещи? Я хочу отдохнуть,
— Наверху, наверху, там пану рыцарю будет покойно.
Он быстро отпрянул от стола и засеменил впереди Курта. Дверь приоткрылась шире, и в щель просунулась косматая голова в сером платке, за нею выставились два бородатых мужицких лица. Там, видно, все время подслушивали. Оказалось, что за печью еще одна низенькая дверца, входя в которую надо нагнуться, чтобы не стукнуться лбом. В лицо ударило кислым запахом стодолы и приторно-сладковатым лыка. Прошли по высокому настилу к лестнице. Внизу крестьянская лошаденка подняла от яслей голову. Морда мохнатая от налипшей овсяной половы, большие серые уши заросли длинными волосами. Лошаденка деловито отфыркнулась — и полова разлетелась во все стороны.
Лестница из тесаных досок, верно, лажена немецким или шведским мастеровым. И сама комнатка тоже. Сразу видно, что только недавно рублена: стены еще свежие, гладко выструганные. Потолок низкий, кажется еще ниже, чем внизу, только не закоптелый и без паутины, потому что печи здесь не видно. В стене окошечко тоже о четырех стеклах. Столик и скамья чище, чем в корчме.
