— Ну, чего глаза пялите! Это же наш молодой господин барон.

Но Луксты даже не осмелились к рукаву припасть, слишком уж гордым и неприступным казался их молодой барон.

Курт перевел взгляд вдаль, на другом склоне пригорка маячили только что поставленные копны, даже обабки еще не надеты.

— Рожь косите? Ведь сегодня воскресенье.

Лукст затрясся всем телом.

— Простите, барин милостивый… Ржица на этих песках совсем побелела… Другим еще можно ждать, а нам уж нельзя. Прошлой ночью немного поморосило, так еще можно сейчас… А завтра опять подсохнет, прямо осыпаться будет, чуть косой дотронешься. Да еще одному надо будет по кирпичи ехать.

Курт оглянулся на Кришьяна. Кучер только в присутствии барина выглядел таким суровым, обычно же он выгораживал крестьян, как умел.

— Так оно и есть, барин, как он сказывает. Нынче всю неделю барщина, только темная ночка да воскресенья и остаются для своих работ.

Курт больше не спрашивал — не хотелось показывать, как мало он знает о своем имении и о положении своих людей. Нагнувшись, заглянул в миску с розоватым варевом.

— И только теперь обедаете? Скоро уж время ужинать.

Он взял ложку и попробовал. Похлебка из ячневой крупы с редкими желтыми кусочками мяса. Хоть и кислила, но казалась вкусной. Мясо жесткое, соленое и заметно приванивает. Кучер вновь насупился.

— Это, барин, копченая баранина. Летом, пока коровы ходят на пастбище, людям велено есть путру, а мясо чтобы на зиму хранить. Да ведь Луксты не из тех, кто слушается. Все наоборот да назло.

Лукст немного осмелел: надо было говорить с кучером и потому можно не смотреть на барина.

— Какое же там назло, ты же сам знаешь. Да только еще до Янова дня две коровы у нас перестали доиться, а от одной дай бог в имение сдавать. Совсем без приварка в страду не потянешь. А этот окорок у нас еще с прошлой зимы. До осени все равно не вылежит, уже и теперь червей приходится сверху смахивать.

Курт живо бросил ложку, высморкался в шелковый платочек — казалось, противный запах прямо-таки въелся в нос. Кучер подошел к старику поближе, заговорил тише, но достаточно громко, чтобы барин слышал, что он печется о его благе.

— А почему это у тебя скотина в молодняк забрела? Гляди, как бы управляющий опять не узнал.

С Лукста снова слетела вся смелость, он поспешно зашептал:

— Неужто? Значит, опять девчонка на свою голову… Совсем от рук отбилась, паршивка. Придется ей вечером всыпать.

Курт напился из желтой кружки теплого молока. Не особенно понравилось, в носу все еще прежний отвратительный запах, даже надушенный платочек не помогает. Но он не показал и виду — не за тем же он сюда прибыл, чтобы морщиться да браниться. Подумал, что бы еще сказать. Отвык он от них, разговор никак не клеился.

— Ну, как вам у меня здесь вообще живется? Жить можно?

— Можно, можно, господин барон, как же нельзя. Кабы только дождичка еще, так, глядишь, хоть яровые немного налились бы.

Кучер, тот знал, как господину надо говорить со своими крепостными.

— Чего у тебя нальется? Сам погляди, стебли в два вершка, метелки что жилочки. Твою землю надо в Юрьев день засевать, а что ты за сеятель, ежели у тебя весной лошадей за хвост подымать приходится. И хватит ли у тебя осенью имению отсыпать?

Лукст вздохнул, глядя на полоску овса.

— Да уж сверх того много не останется.

С Курта было достаточно, он повернулся и собрался уходить.

— Ничего, осенью я сам здесь буду, устроим так, что всем станет хорошо.

Сходя по откосу, Кришьян принялся поучать барина:

— Не обессудьте, барин, а только я скажу: не сулите вы ничего наперед. Ежели их в строгости не держать, пораспустятся, что твоя скотина. Вот хоть эти самые Луксты. Земля ничем не хуже, чем у остальных даугавцев, а в разор идут. Ничего с ними и не поделаешь — непутевые. Вся волость смеется: в хозяевах ходят, а сколько раз у соседских бестягольников мерку муки занимали. Жить не умеют, на месте только топчутся, ничего им не дается.

У всполья не было уже ни пастушки, ни скотины. Курт вспомнил слышанное наверху и спросил: разве запрещено пасти в помещичьем лесу? Кучер широко махнул рукой.

— Какое там запрещено, барин! Рядом со своим наделом все пасут — за фунт масла в неделю. Луксту выпал этот лучший выпас. Дальше там идут сосенки да мшарники, один брусничник да черничник. А здесь в молодняке до лужка, сами видите, какая трава. А только все равно он этот фунт ладно если за две недели наскребет. Потому управляющий и отдает выпас другим, которые дают по два фунта.

Но вот дорога пошла через сосняк, по сухому стелющемуся вереску и мокрым моховинам. Курту стало ясно, почему этому имению дано название Сосновое. Первое впечатление от крестьян было не очень-то хорошим. Об управляющем вовсе не хотелось думать. Курт и так уже кое-что предчувствовал, но точно знал еще очень мало. С самого основания надо жизнь здесь переделать так, чтобы всем было хорошо. Это, конечно, потребует труда, но разве же он приехал сюда беспечно дни проводить? Чем хуже им здесь жилось, тем скорее они почувствуют и оценят каждую перемену к лучшему. Так все и пойдет на подъем, как по ровной, гладкой дороге…

Курт ласкал взглядом эти моховины с бурыми низкорослыми сосенками, понемногу вновь погружаясь в прежнее восторженное состояние и уносясь на легких крыльях фантазии.

Пурвиетах в четырех от лиственской прицерковной корчмы, на самом хребте холма, в гуще ивняка и камыша, пробивался Девичий ключ. Так его называли издавна, с тех пор как служанка пастора утопила в нем своего ребенка. Еще и теперь, болтают, в полночь слышится там детский плач… Это, по правде говоря, был даже не ключ, а черная, наполненная водой ямина, вода из которой сочилась в укрытое кустарником русло ручья по некогда прорытой ею канаве, тоже заросшей ивняком. Там можно было бы лен мочить, но глубина такая, что даже длинной жердью дна не достанешь, да и кто по своей охоте полезет в это проклятое место, где одни зеленые лягушки квакают из года в год. Ребята обходили его, девушки раз в год, на Янов день, собравшись шумной гурьбой, прибегали сюда нарвать больших желтых цветов ириса.

Хорошее укрытие для тех, кто схоронился тут в воскресное утро. Сусуров Клав растянулся на спине, подложив руки под голову, и храпел, раскрыв рот. Но так как лягушки дерут горло все лето и куда громче, чем он, то можно было не бояться, что его услышат. Рядом пристроено и оружие — те самые вилы Рыжего Берта, только насаженные на другой черенок, подлиннее. У Падегова Криша с собой остро отточенный отвал от сохи, которым можно бить и рубить. Криш лежал на животе, подперев ладонями подбородок. Лежать на спине было еще неловко. И без того рубаха и штаны прилипали к незажившим рубцам и ссадинам. Трава и кусты раздвинуты, будто сквозь оконце можно просматривать небольшой кусок дороги на пригорке у корчмы и самую корчму, кроме заросшего сиренью угла ее, что ближе к церкви.

Раза два он покосился на храпевшего и даже хотел было ткнуть его в бок, но пожалел: пусть уж поспит, бедняга, прошлой ночью глаз не смыкал. По дороге, по межам, прямо через поле, ехали и торопливо шагали прихожане. Сегодня там яблоку негде будет упасть. Весть о венчанье невесты сосновского кузнеца с сыном бывшей экономки управляющего разлетелась по всем трем волостям прихода. Кузнец убежал и скрывается в лесу, грозит убить невесту, жениха и самого управляющего — из-под земли вырвать, а живой не отдать. Значит, будет на что посмотреть, этого уж упускать нельзя.

Клав проснулся сам. Сразу же сел, посмотрел на солнце и только после этого на товарища.

— Вот ведь дурной сон! Одну ночь не поспал и прямо как убитый! Пронюхал бы Рыжий Берт, так в мешок бы меня и затолкал.

— Зато я за троих отоспался. Знай лежи и спи, если хочешь. Рано, к службе еще не звонят. Поезжане выедут только ополдень. Мартыня тоже еще нет.

Но Клав не стал досыпать, а растянулся рядом с Кришем, и они принялись глядеть вдвоем. Клав покачал головой.