— Понимаю вполне.

— Но имение и людей нельзя оставлять без управляющего, а то они тут друг другу глотки перервут. Вам придется взять это на себя, пока власти решат, что делать дальше. Думаю, для вас это большого труда не составит, Лауберн не так-то далеко отсюда.

Холодкевич с готовностью, но и с большим достоинством поклонился.

— Когда приказывает власть, для подвластного ей не может быть ничего трудного. Я постараюсь выполнить свой долг с превеликим тщанием;

И на этот раз уже внимательно оглядел имение, скользя взглядом поверх головы Курта. Но Яна-поляка все же заметил…

— Пан Крашевский, вы-то что здесь делаете?

Ян криво ухмыльнулся, пожав плечами.

— Я-то ничего, а вот господин офицер думает, не стоит ли ему и мою голову забрать с собой.

— Это будет досадным недоразумением, господин офицер. Я пана Крашевского хорошо знаю, с дворянами-заговорщиками у него нет ничего общего. Даже наоборот — он всегда являлся горячим сторонником властей.

— Значит, есть уже и второй поручитель. Да я же не всерьез. Пан Крашевский, вы можете идти.

Ян поклонился ниже, чем следовало бы.

— Покорнейше благодарю, господин офицер.

И, отходя, грустно кивнул Курту.

— Прощайте, господин фон Брюммер. Я вас предупреждал, но вы не хотели слушать.

Офицер приказал своему толмачу:

— Скажите этим людям, что именем властей, согласно уложению о казенных имениях, имением Танненгоф впредь будет управлять лаубернский управляющий,

Толмач, не трогаясь с места, выкрикнул повеленье и, когда драгуны уже собирались сажать пленника в телегу, подъехал и, поддев концом палаша, выкинул набитый сеном мешок.

— Арестанту положено лежать ни соломе!

Старый Кришьян влез на телегу и собрался сесть впереди. Но и это оказалось неправильным.

— Радом, рядом! Он теперь не барон, был да весь вышел!

Тронулись в обратный путь. Офицер впереди всех, по обе стороны телеги солдаты, толмач с остальными чуть позади. Холодкевич поглядел вслед, пока они не исчезли в лесу, потом подъехал к толпе. Приветливый, но в то же время твердый и непреклонный — недаром же он помещик, облеченный доверием шведов.

— Ну, слыхали? Мне поручили управлять вашим имением, и я буду это делать по совести. И по введенному в казенных имениях порядку — барщина, оброк — все как положено. Постройку замка мы приостановим на время либо насовсем — как власти порешат. Сенокос вы проспали — только на подстилку скоту вы накосите, а не на корм. Но тут уж ничего не поделаешь. Теперь вы пойдете по домам и сейчас же возьметесь за косы. А после сенокоса — глядите у меня, чтобы рожь не осыпалась, для себя ведь хлеб сеяли, а не для свиней и воронья. После обеда я опять приеду. Вот только мне надо бы кого-нибудь…

Откуда-то со стороны каретника вылез писарь с непокрытой головой, с рыжими клочьями волос возле ушей. Холодкевич отмахнулся от него.

— Ты мне не надобен, ты слишком учен. Убирайся подобру-поздорову следом за Холгреном.

Отдельной кучкой топтались оба мастера и четыре вконец перепившихся каменщика, вид у всех — будто целый овин обмолотили.

— С вами я позже рассчитаюсь, пока ложитесь да проспитесь, я разговариваю с людьми, а не со скотами. Нет ли здесь у вас такого, кто умел бы писать?

Ключник подтолкнул своего Марча.

— Он, барин, немножко умеет.

— Хорошо, много ему и не требуется, счета я сам буду вести.

Толпа оживленно зашевелилась, зашепталась, все теснились поближе. Холодкевич взглянул на стайку женщин, которая держалась позади. Женщины перевязали платочки, девки расправляли промокшие измятые юбки, кидая на него такие же взгляды, как недавно на драгуна. Прищуренными глазками он поглядел на них и погрозил кнутом.

— Вы глядите у меня, козы этакие!

Те сверкнули белыми зубами. Холодкевич довольно крякнул и повернул коня. Поехал медленно, на ходу оглядывая свое новое имение и окрестности, прислушался к тому, как люди, расходясь, громко переговариваются, и чему-то утвердительно кивнул головой.

И в ельнике, оглядывая строевой лес и редкие большие клены, кивнул так же еще раз. Лошадь шла неторопливым шагом, да и всадник никуда не спешил, ему кое-что надо было основательно продумать. Когда впереди уже забелела опушка, неизвестно откуда внезапно вынырнул Холгрен. Улыбка на лице Холодкевича сразу же потухла, он стал холодным и сдержанным.

— Н-ну-с, что вам угодно?

Эстонец страшно напоминал побитого пса, который пытается подластиться.

— Видел, как увезли самого барчонка? У меня сразу же были подозрения, что у него что-то нечисто. Верно, уж не владеть ему больше Танненгофом.

— Нет, имением управлять буду я.

Эстонец сразу же расцвел, словно обласканный. Но Холодкевич смотрел поверх головы своего коня, туда, где невдалеке виднелась опушка.

— Всех старых прислужников я отрешил от должности, у меня свои люди будут, иначе здесь порядка не добьешься.

Холгрен снова помрачнел.

— Я думал… тогда хоть у тебя в Лауберне, покамест осмотрюсь…

— Смотреть вам надобно только в сторону Эстляндии, только туда. И лучше лесом, на опушку выходить не советую. Казенные крестьяне не очень-то любят управляющих прежнего барона.

Лошадь понеслась ровной рысью. Холгрен хотел кинуться следом, но удержался, прошипел что-то сквозь зубы и потряс кулаком. Постоял понурив голову, посмотрел в сторону Танненгофа, огляделся кругом, затем медленно пошел прямо на север.

Выйдя к опушке, за которой начинались луга, с минуту прислушивался. Где-то за кустами со стороны Бриедисов звучал громкий говор, видно, свадебные гости запрягали лошадей. Эстонец и им погрозил кулаком.

— Сволочь этакая! Еще спущу я с вас шкуру!

Шмыгнул через изъезженную дорогу к кирпичному заводу и свернул в кусты лозняка. Начались большие топи, налитые водой ямины. Трава и молодая поросль вся в росе. Ноги промокли, ветви хлестали по лицу — чистое мученье. Эстонец стиснул зубы и тяжело засопел.

Раздался приглушенный свист. Эстонец, вздрогнув, оглянулся. Ничего вроде не видно, наверно, иволга на вершине дерева. Проклятая! Опять будет дождь. И без того бредешь, как по тесту, а дорога до эстляндского края не ближняя.

В двадцати шагах позади него из кустов вылез пригнувшийся человек со страшно взлохмаченными волосами. Выпрямившись, он махнул рукой. Слева показался великан с толстой дубинкой в руках, справа — двое в сапогах. Хрустнул сучок. «Видать, козуля бредет», — подумал эстонец и все же прибавил шагу, чтобы скорее забраться в чащу. Но те двигались еще быстрее, обкладывая его полукругом. Лохматый был уже в каких-нибудь десяти шагах.

Кришьян жался к самому краю телеги, но все равно Курту было неудобно лежать на соломе. Руки связаны за спиной, голова заваливается, в лицо лезут мухи, и никак их не отгонишь. Попытавшись хоть как-нибудь пристроиться, он наконец перевалился на бок, стало хоть чуточку полегче, но сзади сразу же прозвучал гневный окрик солдата:

— Чего крутишься, чертов немец! Ты мне брось выдумывать разные штучки!

Курт и не собирался ничего выдумывать. Дворянская гордость, злость и упрямство — все слетело с него и развеялось. Сознание полного бессилия парализовало мысли, тяжелое отупение и безразличие сковало члены, даже дышать он пытался потише. Старый Кришьян время от времени вздыхал, но и это теперь было безразлично.

Половина лужка уже скошена, на косогоре у обочины дороги сидели старик и долговязый парень, рядом лежали их кафтаны. Увидев всадников, косцы вскочили и сорвали шапки, у парня белые вихры встали дыбом. В конце луга пастушка как очумелая принялась загонять скот подальше в кусты. «Счастливые, — подумал Курт, — даже одежду они могут снять и мух с лица отгонять».

Где было посуше и поровнее — переходили на рысь. Телегу трясло ужасно, передняя пересохшая ступица с левой стороны временами скрипела. Руки пленника онемели; это, пожалуй, и неплохо — не чувствовал больше, как врезаются веревки. Лишь в боку под ребром кололо, будто тупым шилом, глубоко и болезненно. Сама боль была не так уж страшна, но она отгоняла отупение, не позволяла полностью забыться. И спину саднило все сильнее. Курт вгляделся в возницу — тот сидел почти верхом на грядке телеги, свесив ногу через край. Верно, ему тоже неудобно сидеть, но он ведь мужик, ему не привыкать. Вот он скосил на Курта скорбные глаза и снова вздохнул.