Курту внезапно захотелось услышать собственный и еще чей-нибудь человеческий голос, чтобы в ушах не звенели больше эти дикие окрики и ругательства. Если взглянуть исподлобья назад, то видна только злая лошадиная морда с прижатыми ушами и закушенными удилами, сам всадник не виден. Курт спросил шепотом:

— Слушай, Кришьян, как же так? Неужели от кнута всегда так болит?

Кришьян поглядел с еще большей скорбью, и покачал головой.

— И вы еще спрашиваете, господин барон!

А! Хоть один по крайней мере не забыл старого обращения! И этот невзрачный старик с запущенной бородой и слезящимися глазами сразу стал ему особенно дорог.

— Нет, ты говори смело. Мне первый раз в жизни довелось, и я не знаю еще.

— Чего там, господин барон, вы же в камзоле были.

Курт попытался представить, как будет больно, если ударить по голой спине, но так и не смог. Ведь то мужицкие спины, они привычные, разве можно сравнивать?

Но тут зашептал Кришьян:

— А за что они вас этак, господин барон? Вы же ничего дурного не делали?

— Но я хотел сделать, старина, — вот за это.

Кришьян перепугался.

— Неужто правда? А что же вы, господин барон, хотели сделать?

У Курта зубы сжались, глаза злобно вспыхнули от ненависти и гнева.

— Головы посрубать я им хотел! А кто в живых останется, тех в море поскидывать. Чтобы ни один не добрался до того берега, чтобы рыбы по осени обгладывали их кости. Вот что я хотел!

Кришьян перепугался еще больше.

— Ой, господин барон, зачем же так? Шведы — они неплохие.

— Грабители они, и, как с грабителями, с ними надо расправляться. Скажи сам, чего им на нашей земле надобно? Разве мы их звали?

— Это оно конечно, да ведь и остальных мы тоже не звали. Говорят, что попервоначалу мы тут одни были. Потом вы пришли. Разве вас мы звали? Потом пришли поляки, потом шведы, опять поляки и наново шведы. Уж на такой злосчастной земле мы живем. Ежели не будет шведов, опять будут поляки, а ежели не поляки, то еще кто-нибудь. Без господ не останемся.

— Меня бы послушали — сами могли быть господами на своей земле. Да ведь не послушали. Не взялись за колья и не перебили эту свору. Ты же сам видел — не сделали они этого.

— Нет, они не хотели. Тогда уж скорей…

— Ну что? Договаривай.

— Тогда уж скорей они вас самого пришибли бы.

Курт опустил голову на солому.

Кришьян рассуждал дальше:

— Под шведами хорошая жизнь. Золотая жизнь. Работа, барщина, подати — оно, конечно, так… Да где же мужик без этого живет? А рубаху последнюю не сдирают, шкуру с костей не спускают. Под шведами жить можно. Лиственцы ездят на ошипованных колесах, у лошадей кожаная сбруя…

Это уже не полупомешанный, спившийся и умирающий пан Крашевский говорит, а сам крестьянский люд. Лопающимся радужным пузырем сверкнуло перед глазами Курта все, о чем он думал и на что надеялся. Он почувствовал, что проваливается в черную пустоту. Безграничное равнодушие овладело им.

Где-то далеко, будто в лесу, кто-то шептал:

— Ключникова Марча он поставит за писаря… Я сам-то старый, поясницу ломит, ежели дорога долгая — руки от вожжей затекают. А телеги помыть да конюхами распорядиться мог бы еще… И старуха скотнице кой-чем помогла бы… Лиственский барин неплохой. Дожинки ли, с обмолотом ли покончат — всякий раз угощенье…

Над черной пустотой с шумом проносилась какая-то новая жизнь — над ним, мимо, прочь… Курт даже отчаяния больше не испытывал, только отвращение, усталость и мертвящее равнодушие…

Солдат закричал, потрясая в воздухе хлыстом:

— Чего ты там, старик, бормочешь? С арестантами разговаривать не положено. Заткни рот соломой, коли не можешь язык придержать!

К атрадзенской корчме подъехали уже поздним вечером. Кришьян слез, со стоном поглаживая поясницу, всячески стараясь обратить внимание шведов на то, как он измотан и немощен и что более долгая дорога просто стоила бы ему жизни. Но никому не было дела до его недугов и немощи. Курт лежал не шевелясь, не то уснув, не то сомлев. Офицер все же был по натуре не злым: подъехав взглянуть на него, он приказал:

— Развяжите беднягу, пускай он разомнет руки.

Руки развязали; посиневшие и опухшие, они тяжело повисли вдоль тела. И ноги, видимо, не держали его, он оперся на телегу и стоял понурив голову. Остававшиеся в корчме драгуны как-то странно топтались перед дверьми, офицер подозрительно приглядывался к ним. Наконец направил туда коня и спрыгнул с седла. Унтер-офицер вышел вперед и, переминаясь, о чем-то доложил. Начальник внезапно заорал как сумасшедший, замахал руками, затопал ногами, так что только грязь, взлетая, хлюпала.

— Вздернуть всех до единого! Запорю, семь шкур спущу! В тюрьме сгною! Так-то вы несете службу! Самого главного негодяя, насильника и бунтовщика упустили! Где этот паршивец?

Ян уже был без палаша. Он упирался ногами, цеплялся локтями, но ничто не помогло, его все-таки вытолкнули вперед. Офицер подошел к нему и нагнулся, словно желая съесть глазами.

— Ах, ты и есть тот самый караульный! В Ригу бегать и жаловаться умеешь, а когда арестант у нас в руках, ты дрыхнешь и даешь ему улизнуть! А я еще думал, что его солдатом можно сделать.

Ян уже прикрыл левую опухшую скулу, но, к счастью, офицер оказался левшой, и поэтому удар пришелся по правой. Парень отлетел шагов на пять, но на ногах все же удержался. Он даже не обозлился, широко раскрытые поглупевшие глаза его, казалось, умоляли: еще, еще — виноват я…

Но больше его не били. Офицер отвернулся, словно от гадины, только оглянулся.

— Пошел прочь с моих глаз и больше не показывайся! Ступай в имение, скажи, чтоб тебя послали свиней пасти!

Яну дали тычка в спину. Сунувшись вперед, он засеменил по дороге, пока не исчез за деревьями.

Корчмарь стоял неподалеку с самым невинным видом. Офицер заметил его.

— Чего ты топчешься, поляк проклятый! Пива неси!

Корчмарь развел руками.

— Нету, барин. Эти господа с час тому назад последнюю каплю выпили.

— Что? Ты смеешь заявлять, что шведские солдаты пьяницы? Н-ну, неси ведро воды, да поживее!

Поляк побежал за водою. Корчмарка с ребенком на руках стояла в дверях. Латыш-драгун все время наблюдал за корчмарем и корчмаркой: что-то ему в них обоих казалось подозрительным. Не успело появиться ведро с водой, как он уже вышел из-за угла корчмы, неся в руке пустой жбанец.

— Господин офицер, я это нашел вон там. Он караульного подпоил.

Корчмарь улыбнулся, услышав подобные, явно несуразные слова.

— Берггофское пиво — доброе пиво, сам господин фон Сиверс может вам засвидетельствовать. Все, кто у меня пьют, только после третьей кружки петь начинают. Ежели и засыпают, так только с водки, а с пива никогда. А того парня жажда донимала, он попросил, я ему один жбанец и вынес.

Драгун все же погрозил ему кулаком и, пытливо вглядываясь, обошел вокруг корчмы. Корчмарь равнодушно улыбался, только узенькие глазки его с опаской следили за каждым шагом драгуна. Когда тот завернул в стодолу, поляк как-то съежился, но потом ладонью шлепнул себя по шее, — видать, комар укусил.

У этого латыша был явно собачий нюх, всюду-то ему надо сунуть нос. Забрался в верхнюю комнату, перевесившись в проем окошка, внимательно разглядел косяки.

— Господин офицер! Гвозди отогнуты, это мог сделать только кто-нибудь снаружи.

Офицер угрожающе обернулся к корчмарю.

— Зачем мне врать, барин? Этот парень хоть и мужик, а лошадей, как видно, не ковал. Ведь то ж подковные гвозди, какая в них толщина? Любое дите изнутри отогнет.

То, что касалось его самого, солдат офицеру не переводил. Сошел вниз еще более разозленный.

— Погоди ты у меня, польская рвань! Уж мы тебя поймаем! Ребята, обыщите его комнату! Всю его рухлядь перетряхните и выведите Сиверса вон.

В простодушии он не подумал, что двери раскрыты и заключенный слышит каждое слово из того, что говорится на дворе. Сиверс вышел гордо, как человек, которому терять больше нечего. Драгун многозначительно поиграл хлыстом.