— Есть кому знать. Раньше ты велел эстонцу и Плетюгану драть нас пареной черемухой, а теперь привез плетенные в Неметчине кнуты с гвоздями на концах. Твой отец велел три дня бить человека палками, пока не искалечил. Ты будешь измываться по три недели, чтоб подольше можно было облизываться да тешиться.

Курт невольно вскочил. Но тот сразу же положил оружие на колени, чтоб под рукой было.

— Лучше и не пробуй! Живой ты отсюда все равно не выберешься.

Курт снова сел.

— Ты меня не так понял, меча твоего я не боюсь, от тебя самого никуда не побегу. Но я хотел бы убежать от этой гнусной лжи. Кнуты с гвоздями на конце? И есть же негодяй, что способен выдумать такие басни!

— Так — и эта твоя тюрьма тоже басни?

— Я вижу, ты и меня самого считаешь лгуном. И все же я должен спросить: что это за тюрьма? Я ничего не знаю, даже имения еще не видал совсем.

— Да и бог весть, увидишь ли ты его… А тюрьма, для которой барщинники уже три недели кирпичи возят? А подвал под новым замком, с кольцами в стенах и крюками в потолке? Копченые окорока ты там думаешь вешать? Ого! Мы-то знаем, кто там будет висеть, — только пусти тебя на волю! Даже сам старый Брюммер, этот кровавый пес, обходился без подвала, а тебе готовый подавай, пока ты еще домой не заявился. Сено на лугах гниет, рожь в поле осыпается — людей гонят на барщину. Эстонец только плечами пожимает: «А что я тут могу поделать, коли барин приказывает? Я такой же холоп, как и вы».

— Холоп… Мошенник он и негодяй! Ничего подобного я не приказывал. Десять лет он меня обманывает и вас обманывает еще и по сей день. Что вы за люди? Почему не дали мне знать о его бесчинствах? Виттенберг не на краю света — два человека в три месяца туда и обратно сходили бы.

Тут вмешалась и эта, с глазами рыси. Но голос у нее был не женский, так лишь мужчина хрипит с перепоя или мучаясь от тяжелой раны.

— Тебе жаловаться!.. А сегодня не успели еще люди поглядеть, каков ты есть, как ты приказал эстонцу не допускать ни одного жалобщика, а кто полезет — того прямо в каретник.

— Да когда же я мог дать такое приказание? Полчаса он стоял передо мной, не больше, и вы сами были там рядом.

— Почем я знаю когда. А только в имении он рассказывал гостям, я сама слыхала.

Тот, что поправлял лучину, кивнул головой.

— Я тоже. Прямо так и сказал.

Курт с минуту сидел, точно оглушенный.

— Это же дьявол в человечьем образе! Не заметили, нет ли у него козлиной ноги и хвоста?

Державший меч долго глядел на него.

— Знать бы, кто из вас больший мошенник…

Но затем быстро тряхнул головой.

— Нет, ты чуешь, что попал в капкан, и норовишь вывернуться. Да только все равно тебе это не поможет. Неужто все эти новые подати и оброки эстонец накладывал на нас каждый год без твоего ведома? Вконец оскудели сосновцы, стыд на дороге с людьми из другой волости встретиться. При старом Брюммере у лошадей сбруя кожаная была, а теперь поводья плетем из лыка. Коноплю и лен в Ригу возят. Молодому господину барону — дважды в год кошель талеров, в карты проигрывать да проматывать с девками в Неметчине.

— Дураком и неучем я был — ты меня не оскорбишь, если так назовешь. С самого утра слушал я и все жду, когда же будет конец бесчинствам этого эстонца. По дороге из Атрадзена старый Кришьян рассказывал. А потом тот паренек, что водил меня по лесу. Его здесь нет?

Из темного угла за спиной послышался дрожащий голос Марча.

— Здесь я, барин…

— А, хорошо! Об эстонце ты рассказал многое, чего я не знал. И о прошлых временах, чего доселе никогда не слыхивал. Только вот о том ты не сказал, что меня в лесу подстерегают.

— А я и не знал, барин… Ведь Мартынь эстонца хотел убить?

— В самом деле? А за что же?

— Ты еще спрашиваешь! За все, о чем тебе рассказывал Кришьян и Марч. И за этот рубец от его кнута у меня на щеке. И за то, что вон Криш сидит там и согнуться не может. И за то, что Клаву надо было в лес бежать. За все и за то, что людей сделали скотиной бессловесной и они не смеют бежать, когда эстонец велит Плетюгану вести их в каретник. Убить его и выжечь твое гадючье гнездо, вот что я хотел.

— Что толку замок сжигать, — худо не от замка, а от людей, что в нем живут. А об эстонце, поверь мне, я не очень-то горевал бы. Уже и теперь вижу, что иного он и не заслужил, а что еще найду, когда поглубже копну его дела? Но ты ни того, ни другого не сделал. Вместо этого ты подкарауливаешь меня. Вот я сижу и слушаю, как ты поносишь своего барона. Почему?

— Потому что мало проку растоптать змееныша, а змею оставить в гнезде. На худой конец, можно и поверить, что ты ничего не слыхал о том лиходействе, которое эстонец в Сосновом творил, хотя твое незнанье вовсе не отговорка. Ты должен был знать, какие муки терпит вся твоя волость от твоего имени.

Курт понурил голову:

— Вот в этом ты прав: мне следовало знать и прогнать эстонца к чертям. Я этого не сделал, и в том мое преступление.

Человек с мечом вскочил и, крепко сжав рукоять оружия, шагнул вперед.

— Тебя бы можно простить за то, что твой отец велел моего отца искалечить. Ты тогда мальчишкой был и, может, совсем не видал, что творится в каретнике. А ты знаешь, что мы родились в один год и в один день? Но к чему тебе это знать: от замка до кузни так же далеко, как от рая до пекла. А зачем ты велел отвести в имение Майю?

— Какую Майю? Этот паренек мне рассказывал сказку о Майе с Оборотневой мельницы.

— Брось ты свои сказки! Мельникова Майя спит под вязом, ее не трогают ни волки, ни господа. А ты хочешь складывать новую сказку, потому что велел устроить свадьбу сегодня же и отвести молодую в имение. Станешь отпираться?

— А, ну теперь я начинаю понимать. Это та новобрачная, что я сегодня видел у ворот, та, что досталась увальню с отвисшей губой, а не тебе? Ты, значит, и есть кузнец Мартынь?

— Да, я. И потому у меня больше прав, чем у тысячи Тенисов, спросить: приласкал ты ее, будто кот — мышь, приказывал отвести в имение, обещался плясать с ней сегодняшнюю ночь?

Глаза у Курта почти округлились.

— В имение я никому идти не велел, они же сами собрались… Обласкать — да, обласкал… Она же необычайно хороша. А танцевать, верно, я потанцевал бы, если бы и она была не прочь. Но она сказала «нет».

— Да, она так сказала, потому что не хочет быть для барона игрушкой и полюбовницей даже на одну ночь.

Курт вскочил как ужаленный.

— Что ты говоришь! Опомнись!

— Говорю я то, что есть. Мильда, так оно или нет?

— Так. Я слыхала, как эстонец сказал: «Только на одну ночь, больше ты ему ненадобна, он и не таких в Неметчине видывал. А потом он сделает тебя чуть ли не барыней, всего у тебя будет вдосталь, я сам перед тобой шапку сниму…» У Лавизы в погребе он ее запер, вина принес, чтобы пила и ждала, когда барон позовет.

Курт сначала покраснел, потом побледнел. Руки его затряслись от безудержного гнева. Разве мог так выглядеть лукавец и притворщик? Мартынь с сомнением отодвинулся назад:

— Я же говорил: дьявол он, а не человек…

Тем не менее Курт успокоился и возвратил себе прежнее достоинство.

— А только и глуп, точно старые Лавизины сказки. Этим он хотел задобрить меня, купить. Туману в глаза напустить, чтобы я не видел его плутовства и злодеяний. И ты, кузнец Мартынь, хоть на минуту мог поверить, что твой барон способен совершить такую подлость? Разве же ты, или твой отец, или еще более старые люди видали что-нибудь подобное?

— Нет, а только старые рассказы есть…

— В старых рассказах есть и старая правда. Без сомнения, в старые времена — которых ни я, ни вы не видывали, — такое где-то и было. Я вернулся сюда не затем, чтобы вызывать к жизни старые тени и призраки прошлого, а для того, чтобы прогнать их навсегда из Соснового. Вы скоро услышите о моих намерениях. Я надеюсь, мы еще станем добрыми друзьями. Друзей мне надо, а не таких людей, которые выслеживают в лесу и нападают на меня. Во всем этом вы завтра же убедитесь. Никакого эстонца завтра уже не будет, никакой барщины в сенокос, никакого каретника и пареных прутьев. Я хочу жить, по-хорошему жить, но я смогу это сделать, если только мои люди будут жить хорошо. Для этого я и приехал.