Это были не просто слова. В голосе его звучало что-то такое, чему нельзя было не верить. Марч вылез из угла и тыкал Мартыня в бок. Тот, отступая к самому устью печи, тихонько всадил меч за спиной в землю.

— Твою Майю!.. Люди, люди, как вы не понимаете меня! Я взбирался на Альпийские горы и смотрел на красоты природы, пока не стемнеет. Перед красивой картиной я стоял часами и на другой день приходил снова. По дороге в Атрадзен я так залюбовался лифляндскими лесами, что мне ни за что не хотелось залезать в это — как вы говорите — гадючье гнездо. И, увидев твою Майю, я был просто счастлив, что в моем Сосновом можно встретить такую красоту. Красота и существует на земле, дабы всем услаждать взор, а не быть оскверняемой. Если бы я знал, что ты рассердишься из-за того, что я приласкал ее, пальцем бы я к ней не прикоснулся. И за это ты хотел убить меня! Неужели и вправду хотел?

— Это уж истинно, как аминь.

— Но у меня все время была такая мысль, что ты мне ничего дурного не сделаешь. Это потому, что совесть у меня чиста. Скажи, как же ты намеревался это сделать?

— Я и сам хорошенько не знаю… Сперва хотел мечом. А потом мне казалось — лучше колоду рябиновую на шею и в Глубокое озеро. Посередке в нем еще никто дна не доставал…

— Брр! Потому-то ты и привел меня сюда. Я предпочел бы смерть от меча, — он, верно, тобой же выкован.

— А только все время меня брало какое-то сомнение: а вдруг он и впрямь ничего не знает?

— У тебя тоже чистая совесть, и на сей раз она спасла нас обоих. Тебя самого, может, еще больше, чем меня. Насчет эстонца у тебя не было сомнений?

— Насчет эстонца — какие там сомнения! Вот этими навозными вилами в бок — и кончена игра.

Криш стиснул отвал.

— Эстонца ты мне сулил.

— Ты до него хотел добраться только из-за своей спины, а у меня была Майя. Он еще вчера с вечера держал ее под замком в имении. Нет, эстонец тебе не достался бы.

Курт покачал головой.

— Чего только этот выродок не натворил, если разжег такую яростную ненависть! Но у тебя, видимо, безжалостное сердце.

— У меня? Да я котят не могу утопить в мочевиле.

— А все ж ты настоящий человек, как я посмотрю. Так как же тебе быть с Майей? Она уж больше не твоя. Разве она хотела за тебя?

— Сговора у нас не было, а только я всегда знал и она знала. Эстонец с Лауковой силой заставили. С пистолями в руках и с дрекольем в телеге отвезли в церковь. А с Тенисом она жить не станет — руки на себя наложит. Я ее знаю.

— Ну, не печалься! Не с Тенисом она будет жить, а с тобой. Такого насилия: в своей волости я не допущу.

Мильда перебила:

— Она в церкви пастору сказала «нет»,

— Вот, вот. Кого обвенчали насильно, того можно и развенчать. Я сам возьмусь за это дело. Если надо будет, в Ригу поеду.

— И верно… господин барон… это сделает?

— Слово дворянина тому порукой! Вы все это слышали. Я не хочу, чтобы вы своим детям говорили: «Ваш барон не хозяин своему слову, обманщик…» Запомните это навсегда и расскажите другим.

Марч сиял, точно солнышко, и что-то шептал на ухо Мартыню. Тот топтался на месте, в глазах у него стояли слезы, но слово никак не могло сорваться с губ. Курт положил ему руку на плечо.

— Ну, ладно, молчи. Ты честный человек, и за это ты должен благодарить только себя. Я родился в тот же самый месяц и день, что и ты, и буду стараться быть таким же. Только для меня это будет куда труднее. Я рад, что судьба уберегла тебя от бесчестного дела, а главное, от большой ошибки. Ну, скажем, утопил бы ты меня в озере, и никто бы меня там не нашел и даже не искал бы. А потом? Ты думаешь, из-за этого имение осталось бы без наследника и нового барина и вы могли бы идти куда заблагорассудится? У нас бумаги на владение имением хорошо спрятаны.

— Я знаю, они, видать, были в той укладке, которую я выковырял из стены в подвале.

— Ты выковырял? Куда же делась эта укладка?

— Да эстонец, верно, прибрал.

— Опять этот проклятый эстонец! Но в конце концов они ему не нужны. Так знаете, кто унаследовал бы Сосновое? Дочь атрадзенского барона и племянница моей матери. Вы ее не видели, а я видел. И видал, как она своей кухонной девке велит надевать хомут на шею и укатывать площадку перед замком. Вот кто вам достался бы! Сама она ничего в хозяйстве не смыслит и, понятно, оставила бы этого эстонца, а вот тогда уж вы бы познакомились с хлыстами, у которых гвозди на конце.

Мартынь опустил голову…

— Господин барон… я не знал…

— Ну, ясно, откуда ты мог знать. Ну, успокойся, все будет хорошо. Постараемся все устроить лучше, чем до сих пор. А теперь пойдем, чтобы твоей бедняжке не пришлось слишком долго томиться в подвале.

Было уже совсем светло. Лошадь, привязанная к березе, заржала. Но Курт не сел на нее, а закинул поводья на шею и отпустил. Она немного пробежала рысцой, затем быстро зашагала, часто оглядываясь.

Курт пошел пешком, чтобы люди не сомневались в его добрых намерениях. С берез капали тяжелые холодные капли. Глубокое озеро лежало в болотняке, как злой черный глаз в слезящейся впадине. Курт глянул туда и невольно вздрогнул. Утро было сырое и промозглое. Шли поспешно, осторожно обходя большие лужи на старой разъезженной гати из круглых бревен.

За болотом в большом лесу после вчерашнего зноя веяло прохладой. Поперек дороги лежала сломанная ветром, засохшая ель. Огибая ее вершину, они вымокли по пояс в папоротнике и траве; Курт не обращал на это внимания — скорее бы добраться до имения, не мешкая приняться за великую запущенную работу. Но Мартыню все казалось, что остальные идут медленно, он намного опередил их.

Курт улыбнулся, глядя на его широкую спину и большие шаги. «Торопись, торопись вырвать свою голубку из когтей коршуна! Пусть они будут первой крепкой связью между обновленным имением и освобожденными людьми. Первые друзья и союзники в великой борьбе за свободу общей отчизны…»

Внезапно Мартынь остановился. Встречный ветер донес как будто гарь над полянкой, заросшей жимолостью и папоротником, пронесло еле различимый клуб дыма. Когда все остановились, где-то далеко впереди послышался странный треск, временами гулкие удары, словно что-то, ломаясь, рушилось на землю. Спустя мгновение по верхушкам деревьев над головами шагавших повалила черная туча, осыпая их чешуйками мелкого пепла.

Мартынь вскрикнул, точно его пронзили:

— Имение горит!

И, словно, раненый, зверь, скачками он пересек поляну и тотчас скрылся за деревьями. У Курта отяжелели ноги, лишь через минуту он смог передвигать их побыстрее. За спиной встревоженно шептались, но он на замечал этого; между деревьями замелькало пламя в темных полосах, заря потемнела от черного дыма, время от времени дорогу так заволакивало, что спирало дыхание и першило в горле. Треск нарастал, становясь все оглушительней, — гудело, точно на мельнице, перемалывающей огонь.

Из клуба дыма навстречу вынырнул старичок и мелкими шажками засеменил рядом с Куртом. Тот не узнал старого приказчика и не стал вслушиваться в его торопливые слова. И все же, видимо, слышал их — чувства восторженности исчезло, он понял, что сгорает и с грохотом рушится нечто более важное, нежели это здание. Раза два схватился за голову, словно убеждаясь, наяву ли все это или в злом кошмаре.

Крыша уже обвалилась, вот провалился и потолок. Искристая струя с шипением взметнулась в небо, закопченное так, что, когда пламя опадало, там мелькали редкие звезды. Где-то кто-то стонал, будто его раздирают на части. Курт прошел так близко мимо огня, что почти опалил брови.

В закоулке между каретником и конюшнями, окаменев, стояла промокшая и усталая толпа. Это были не люди, а перепуганное, сбившееся от страха стадо, которое ожидало, что вот-вот опять над головой занесут дубины. Перед Куртом неясно промелькнули бледные, искаженные лица с вытаращенными глазами и разинутыми ртами, но сейчас ему не было до них никакого дела.

Старая Лавиза лежала на вытоптанной траве. Одна рука далеко откинута, другая — на животе, гневно сжата в кулак. Вокруг крепко сжатых губ засохла зеленоватая слюна, остекленевшие глаза, словно увидев что-то ужасное, глядели в небо. Майя, казалось, только что заснула, даже румянец на щеках еще не совсем исчез. Дарта, нагнувшись над нею, крестила ее на католический лад. Марцис стоял по другую сторону, согнувшись, опершись на клюку, словно ждал, скоро ли Майя подымется. У Мартыня оружие лежало подле ног, руки были стиснуты, подбородок крепко вдавлен в грудь.