Бродит, шалопутничает, известное дело, балованный барич.
В зале уже не было ни души. Свечи сгорели больше чем наполовину. Холгрен переставил кое-что на столе, прошел в заднюю комнату. Осмотрел стол, открыл потайной шкаф — да, все в порядке, ларец стоит на месте. Тут он будет искать свои бумаги на владение имением… Все сделано аккуратно и толково — ни с какой стороны не подкопаешься. Холгрен улыбнулся про себя. Прошел дальше в спальню, она прибрана и со всем тщанием убрана зеленью. На окнах плотные задергивающиеся занавеси, у кровати изъеденный молью вычищенный ковер — чтобы босиком не надо было ступать на голый пол. Пахли увядающие березки… Очень, очень хорошо!
Он возвратился в зал, закрыл дверь на лестницу, уселся в обвитое зеленью кресло для барона, вытянул под столом ноги и придвинул ближе чарку с вином.
Лавиза навалилась на дверь и попыталась открыть ее. Била кулаками, скребла ногтями, пинала ногами. Обессилев, опустилась на пол, снова вскочила, попыталась еще раз. Дверь хотя и старая и щелистая, но замок держал ее крепко. Старуха возвратилась, опустив руки и понурив голову,
— Все зазря, голубушка… пропали мы…
Майя ничего не слышала. Она лежала на спине и изменившимися глазами глядела в стену, по которой металось пламя свечи, отбрасывающее причудливые тени. Глаза ее расширялись все больше и больше, вылезали из орбит, наливались кровью, а на щеках вспыхивали багровые пятна. Внезапно она рванулась и села, ногами уперлась в сенник, все тело прогнулось, голова запрокинулась, только безумные, немигающие глаза не отрывались от ужасного видения. Вскинула руки, била кулаками в воздух, словно отталкивая что-то невыносимо страшное.
— Матушка, помоги!.. Они хотят меня пожрать!..
Лавиза подскочила к ней, обхватила руками ее стан и попыталась успокоить. Но тело Майи было словно стянуто стальными обручами, ни один мускул не поддался усилиям старухи. Чем она могла ей помочь? Прижалась высохшим лицом к плечу крестницы и всхлипнула без слез — все слезы выплаканы еще много лет назад.
Но Майя упала сама. Голова перекинулась через изголовье. Сначала задергались судорожно стиснутые руки, потом ноги и, наконец, все тело. Лавиза глядела, как в бреду, не в силах оторвать глаз и чувствуя, как понемногу у самой кровь застывает в жилах. Лицо Майи необычайно изменилось. Багровые пятна потухли, вместе с ними потухли и глаза, запавшие в глазницы. Кожа сначала побледнела, начала желтеть, словно у покойника, потом потемнела, стала серой. Внезапно Майя с необычайной силой оттолкнула Лавизу и села. Ноги неестественно скрестились на краю сенника, стиснутые в кулаки руки на миг вытянулись, словно все еще отбивались от кого-то, но затем тяжело упали на колени — видимо, она уже сдалась. Губы разжались, сверкнули плотно стиснутые, скрежещущие зубы. Глаза ее блуждали по всей каморке. Каким-то сухим, шелестящим, еще слабее, чем у Лавизы, голосом прошипела сквозь стиснутые зубы:
— Зубы скалят… зубы… кругом…
Вот глаза задержались на крестной, в них еще раз мелькнул проблеск сознания. На дворе что-то шумело, что-то протяжно издевательски свистнуло.
— Матушка… и ты меня отдаешь… Я умом тронусь….
Она схватилась за горло, разорвала рубаху и лиф до пояса — блеснули белые девичьи груди.
Может быть, это была молния за решетчатым оконцем. А может, у самой Лавизы вспыхнуло в мозгу — только на мгновение, но ослепительно ярко. Она уже раз видела, как человек сходит с ума. Маленькая Добулева Сусанна… В тот раз, когда всю волость согнали в имение глядеть, как старый Брюммер третий день пытает полуживого кузнеца Марциса…
Она поднялась — такая прямая и высокая, какой вряд ли была в дни своей молодости. В груди прохрипело — проклятье или стон, может быть, то и другое.
— Нет, доченька, не отдам я тебя… Нет, нет, нет, — зверью не отдам!
Она откинула крышку сундука, запустила туда руки, выбросила ворох тряпья и высушенных трав. С самого дна вынула обвязанную тряпкой оловянную кружку. Трясла ее долго и злобно, словно нужно было убить сидящее в ней смертоносное насекомое. Спеша назад, опрокинула принесенный эстонцем кувшин, по полу ручейками растеклась красная лужа. Сорвала с кружки тряпку, упала на колени, руками поднесла посудину ко рту Майи.
— Пей, доченька… Никому ты не достанешься!
Поверх кружки глядели измученные, блуждающие глаза. А рот уже припал к ней, Майя пила все более жадными глотками, словно с каждым глотком жажда росла. Противный сладкий запах наполнил подвал, приглушив все остальное. Постепенно глаза у Майи смежились, голова начала закидываться, губы — хватать воздух. Лавиза поставила посудину на пол, осторожно уложила Майю, накрыла, стянула разорванную на груди рубашку. Тихонько-тихонько, словно боясь потревожить уснувшую, села на край сенника, сложила молитвенно руки и застыла в ожидании.
Лицо Майи зарделось темно-красным, но потом начало угасать. Угасало медленно, долго-долго, как уголь, который постепенно превращается в пепел. Вместе с этим угасаньем успокоилось и бурное дыхание, лиф уже вздымался еле заметно.
Но пепельная серость осталась ненадолго. Вновь начала проступать белая шея, медленно, долго-долго, точно выплывая из багрового половодья. Смуглые загорелые щеки снова покрылись бархатистой свежестью, как и прежде, веки спокойно лежали под темными дугами бровей. Рот, как во сне, был чуть приоткрыт, в ямочке подбородка покоилась небольшая мутно-зеленая капля.
Лавиза посидела еще минутку, затем нагнулась и заботливо всмотрелась в лицо лежащей. Подняла руку и дала ей упасть. Прижалась ухом к груди, послушала. Вырвала у себя два белых волоса, подержала у рта, у носа. Съежилась, прижалась к краешку сенника, сползла к ногам Майи, обняла и всем лицом припала к ним.
Ветер на дворе завывал еще яростней, в оконце то и дело полыхало.
Потом Лавиза выпрямилась, глянула в низкий потолок, погрозила кому-то кулаком. Твердо и сурово взяла кружку, заглянула в нее, взболтнула и стала пить — не отрываясь, не переводя дыхания, пока не осталось ни капли. Отшвырнула пустую посуду, перекрестила грудь Майи, повернулась и вновь припала к ее ногам.
Пляски на дворе уже кончились, потому что утихла музыка. Музыканты свалились кто куда, и их невозможно было добудиться, хотя кое на кого из них вылили по целому ведру воды. Эка, умевший плясать и без музыки, стоял у дверей на кухню, привалившись к стене, и дергался, как лошадь, отгоняющая слепней. Какой-то шутник, проходя мимо, даже мазнул большим пальцем у него под носом. Вскинутая голова Эки ударилась о стену. Он забормотал спросонок:
— Барин… покамест трава сквозь лапти не прорастет…
Но, услышав смех, пришел в себя и завопил дурным голосом:
— Куда лезешь! Вот хвачу дубиной по голове! Нет проходу, где я стою!
Шум за столами внезапно оборвался. Даже сторона Лауков притихла, хотя они и не сидели такие угрюмые и расстроенные, как родичи Бриедиса. И без того на душе было тошно, а тут еще подбавила старостиха. Ломая руки, она семенила вокруг пирующих и голосила:
— Сидите здесь, жрете и пьянствуете! Будьте людьми, помогите!
Сидящий подле Грантсгала ключник покачал головой:
— Нешто ему совсем уж так худо?
— Худо — он еще спрашивает! Мука адская, не то что худо! Не могу я больше слушать: вчера ночь, сегодня целый день и теперь тоже. Орет беспрестанно нечеловечьим голосом — ума решиться можно.
Грантсгал почесал в затылке.
— Так ведь кто ж ему сможет помочь? А ты снеси ему кружечку водки, авось полегчает. У меня ежели зубы болят…
— Господи! Он еще со своими зубами, лезет! Да хоть у всей волости разом будут зубы болеть, и то не наберется таких мучений! Что червь, вьется на постели, голову о стенку в кровь разбил. Два жбана я ему влила в глотку — не помогает. Даже водка его больше не хмелит.
Где-то за широкой спиной Силамикелиса шевельнулась щуплая фигурка приказчика.
— Лавизу надо позвать, пусть питье какое-нибудь сделает, у нее для таких оказий всегда средство есть.
