Грета подогнала их к столу, налила вина, сунула стаканы в руки. Но они даже и пить-то не умели. Поднесли стаканы к губам, омочили их и вновь стали оглядываться на самый дальний и темный угол. Только одна молодуха, оставившая, должно быть, ребенка в люльке, выпятила грудь, которая и без того распирала лиф, и, проглотив свою долю одним духом, обвела всех вызывающими глазами и налила еще, — видимо, уже и на дворе изрядно выпила.

Толстый мастер не удержался и, потянувшись, ущипнул ее за ляжку.

— А это вот стоящая. Ягодка, а не баба!

Этого Холгрен не мог допустить. Ладонь его снова грохнула по столу.

— Вы там, попридержите лапы! Это не для вас, здесь все принадлежит господину фон Брюммеру. А ну, убирайтесь, пока целы!

Молодуха, правда, не понимала по-немецки, но почуяла, что речь идет о ней, и показала мелкие белые зубы. Трое нехотя поплелись вон. Вслед за ними, прихрамывая, выскользнула Красотка Мильда.

Ухватив одной рукой Майю за шиворот, Грета другой попыталась влить ей в рот вино. Лицо экономки скривилось от злости и одышки, она только сопела — до чего же она этих молодых да красивых терпеть не могла!

— Пей, сучка ты этакая! Пей, коли велят!

Но Майя с силой оттолкнула ее руку, на белый передник экономки плеснула красная струя. Грета уже замахнулась, чтобы отпустить Майе оплеуху, но тут между ними кинулась старая Лавиза.

— Не тронь ее!

Это была не дурная забава — эстонец всегда с удовольствием глядел, как схватываются бабы. Он засмеялся и поманил Майю к себе. Усталость от всего пережитого за последние сутки, боль и отвращение оставили следы на ее лице и всей фигуре, и все же эстонец не мог оторвать от нее глаз. Они загорелись, язык его скользнул по опушенным бородой губам.

Грета пригнулась к его уху, зашипела:

— Ты мне не облизывайся, как на горшок с медом. Порку этой навознице надобно задать! Ишь, пить не хочет!

Ее немецкий язык наполовину был сдобрен латышским. Майя поняла, покраснела и на шаг отступила. Холгрен оттолкнул экономку и урезонивающе сказал:

— Упрямство тебе не поможет. Барон любит веселье, и ты сегодня ночью должна быть веселой. Будешь надувать губы, он прикажет тебя отвести в каретник, и все равно тебе эту ночь придется провести здесь. У барона есть право, и он может им воспользоваться,

Но, когда он обратился к Лавизе, в голосе его послышалась угроза.

— Ты, видать, под старость оглохла? Что тебе барон наказал? Присматривать, он сказал, позаботиться, чтобы она была веселой и довольной, а ты, как погляжу, еще сама настраиваешь ее упрямиться да строптивой быть. Возьми ее с собой в свою каморку, пока барон не позовет. А вы там — пошли вон, все вниз, пока не позовут!

Лавиза за руку увела Майю. Грета пошла следом, приглядеть, чтобы распоряжение было выполнено как следует. В подвальной каморке рядом с кухней она снова накинулась на Майю, браня и понося ее так, словно она была последней распутницей и невесть какой грех сотворила. Лавиза с воркотней долго зажигала сальную оплывшую свечку и все не могла зажечь. Затем выпрямилась, страшная и грозная, ведьма ведьмой.

— Если ты и здесь будешь брехать, эстонцева подстилка, я тебе глаза выдеру! Заколдую так, что руки-ноги не подымешь! Пошла вон, оборотень.

Грета метнулась как ошпаренная. Только когда прикрыла дверь, перевела дух, тихонько поплевалась и перекрестилась.

— Тьфу, тьфу! Сгинь, нечистая сила! Вдоль кресты, поперек кресты, посередке дева Мария. Сохни, кто сюда ступает, сдохни, кто рот раскрывает, развейся туманом, кто зло замышляет…

Она замкнула дверь и отнесла ключ Холгрену. Тот не слушал жалоб, думая свою думу. По правде, это была не одна какая-нибудь дума, а путаница всего передуманного за день, которая, всплыв, колыхалась и скользила на волнах приятного опьянения и усталости. Рука время от времени сама собой протягивалась за стаканом.

Лавиза долго стояла, глядя на двери и шевеля губами. Наконец повернулась. Майя съежилась на старом, изъеденном древоточцем сундуке, охватила руками голову, уткнулась лицом в колени. Она не плакала, а только судорожно втягивала воздух так, что высоко вздымались плечи.

— Матушка… матушка!.. Мне страшно!

Казалось, и крестная мать не знала никакого утешения. Как ребенка, взяла ее под мышки и поставила на ноги. Точно надломленный колос, голова ее склонилась на плечо старушки.

— Иди-ка приляг, голубушка. Всю прошлую ночь глаз не смыкала.

Словно малого ребенка, отвела ее и уложила в углу на сенник.

Голова Майи тяжело упала на изголовье из сухих листьев и сена. Пахло изголовье, пахли и кругом на стенах и под потолком подвешенные, и в углах на узлы накиданные, и в посудины насованные пучки целебных трав и кореньев, забивающих запах плесени, закопченной паутины и крысиного помета.

— Вздремни, голубушка. И не ломай голову, все равно ничего не придумать.

Глаза у Майи закрылись, казалось, она действительно уснет. Лавиза, наблюдавшая за ней, затаив дыхание, уже хотела отойти, чтобы не потревожить. Но та опять открыла глаза. Упершись локтями в сенник, Майя попыталась сесть.

— Матушка… страшно мне… ох, как страшно! Что они со мной хотят сделать?

Обессилев от чрезмерного потрясения, упала на сенник. Дверь отворилась, вошел Холгрен — глаза осоловелые, приветливый и благожелательный, в руках полный кувшин вина.

— А! Ты спишь? Это разумно. Поспи, поспи, тогда всю дурь из головы выкинешь. Господин барон не терпит надутых лиц. Может, еще прикажет, чтобы ты ему сплясала.

Он поставил кувшин рядом с нею на пол.

— И выпей, раз за разом, по глоточку, все выпей. Это самое лучшее вино из господского погреба. Господин барон ничего не скажет — вино такое ароматное.

Майя снова села.

— Чего ему от меня надо?

Это был не вопрос, а крик испуганной птицы. Эстонец облизнул губы и улыбнулся.

— Дурочка! Это он тебе сам скажет — когда вдвоем останетесь.

Майя упала как подкошенная. Простонала:

— Матушка!

Эстонец насупился.

— Глупая ты гусыня! Ну чего ты брыкаешься, чего стонешь? Укусит он тебя? Съест, что ли? Другая бы невесть как рада была, что господин барон этакую честь оказывает. Да кто же ты есть перед ним? Прах, навоз, вот ты кто — вот этот пучок травы, что я пинаю ногой. А больше одной ночи он тебя держать не станет, за это ручаюсь. Надоест ему — ведь он и не таких видал! И тогда ты сможешь отправиться к своему Тенису. Хозяйкой в Бриедисах станешь, и всего у тебя будет вдосталь. Как сама барыня ты будешь, на этого шалого кузнеца и плюнуть не захочешь — может статься, мне самому придется шапку снимать, когда тебя повстречаю. Ты давай выпей, вино-то ароматное такое, и все тогда хорошо будет.

Толкнул дверь, она стукнула, обо что-то ударившись. В полосе света, отбрасываемого свечой, мелькнула фигура убегающей женщины, но эстонец все-таки опознал ее.

— Мильда! Погоди, я тебя научу под дверями вынюхивать, дознатчица этакая!

Но, пока он запирал дверь и карабкался по десятку ступеней, беглянка исчезла в толчее. Эстонец наткнулся лишь на Эку, который как раз выписывал вензеля, ковыляя от входных дверей. Холгрен схватил его за грудь и, точно куль соломы, отшвырнул к стене.

— Будешь здесь стоять и караулить, чтобы никто туда не попал! Чтобы Майя с Лавизой не выбрались. Слышал? Будешь стоять, пока тебя не отпустят.

Навалившись на стену, Эка пытался вытянуться, как солдат, и бормотал:

— Пока трава сквозь лапти не прорастет…

Нависали зловещие багровые сумерки. Холгрен глянул на небо. Луна забралась куда-то глубоко, еле различимая, съежилась, стала маленькой и плоской. Вечерняя заря уже на севере, узенькая и белесая, но и ее точно догоняли, смазывали и затягивали черные клочья. Здесь еще ничего не чувствовалось, но где-то вдали, за дорогой, в стороне Лауберна, слышался все нарастающий шум, временами протяжный посвист. «Дождь», — подумал эстонец. И сразу же его точно кулаком по лбу хватило. Где же барон? Как же он забыл о нем? Хмель кружил голову, все казалось туманным, далеким и не таким уж опасным. Ну, а что с ним может случиться? Ключников парень знает каждую оленью тропку в лесу. Шпага и пистолет при себе, пусть кто и с косой, все равно того близко к себе не подпустит, не то что с молотом.