— Да ведь, дитятко, барон и выпороть тебя повелит! Что ж ты с этими зверями поделаешь!
— Пусть убьет, пусть разорвет меня! Пока жива, посмешищем не стану!
Дарта долго глядела на нее, у самой грудь от жалости разрывалась, старуха даже голос, казалось, потеряла.
— Добром это не кончится, не кончится добром, чует мое сердце. И вчера, и всю ночь, и сегодня весь день! Послушайте только, как они там блажат! Разве это людские голоса, разве это свадьба! Все бесовское отродье вокруг нашего дитятки скачет… И как только оно на свете бывает! Сказывают, красота девице — божий дар, почитать его надо, чтобы глаз не мог нарадоваться — сколько об этом песен сложено! С чего ж для тебя одной она несчастье, проклятье смертное!
Лавиза сжала кулаки.
— Мало над нами эстонец измывался, а тут еще почище кровопийца домой едет.
Дарта накинулась на нее.
— Тебе ли это сказывать? Кто же его выпестовал на своих руках? Кто его такого выкормил и вынянчил?
Лавиза всем телом закачалась из стороны в сторону, словно уклоняясь от удара хворостиной.
— Не кори ты меня, мать-кузнечиха… И без того у меня все ночи сердце гложет. Он и тогда еще умел так поддать ногой в живот да грудь укусить, что кровь проступала… Отчего я его зельем не опоила, чтобы заснул и не просыпался. Одним душегубом на свете меньше было бы.
Майю всю так и передернуло.
— Я бы здесь не сидела — в лес бы убежала… Да ведь там другая беда…
Старухи хорошо поняли, о чем она думает, но не успели ничего сказать. На дворе еще пуще загомонили. Пьяные парни хохотали во всю глотку, девки визжали, кто-то вопил, точно рехнулся. Это был Криш. Уже второй раз он являлся сюда. Первый раз еще кое-как держался, перекидывался шуточками насчет порки, хвастал, как молодецки ее перенес, все грозил спустить штаны и показать, что даже и царапины не осталось. О чем-то пошептался с сестрой Друста из Вайваров, насмешил гостей, попрыгал по лужайке с полным ведром пива, а потом прокрался за угол овина и оттуда в лес. А на этот раз он чуть-чуть косяк не высадил, выбравшись с пивным жбанцем из предовинья, вмешался в стайку девиц, потискал их, обхватил Тениса и, закружившись с ним, облил ему белый жениховский кафтан. Запнулся о приступок и ввалился в клеть. Лавиза погрозила пальцем.
— Шальной! Разве молодому парню можно этак себя нести!
А у того уже и язык не ворочался, только и промямлил:
— На радостях, крестная, да за твое здоровье. Всем говорю: Плетюганова работа пустое дело, крестная Лавиза только проведет ладонью — и опять подживет, как на собаке.
Разозленная Лавиза вышла вон. Криш привязался к кузнечихе:
— Выпей, матушка! Говорят, из имения пиво, надо уважить. Выпьем да пойдем спляшем.
Дарта оттолкнула его, обозвала последним пропойцей, пожелала порки еще похлеще и вышла вслед за Лавизой, Майя накинулась на парня:
— Не дури, Криш, говори, что тебе надо передать.
Как на диво, весь хмель с Криша будто рукой сняло. Жбанец он бросил на пол, вытер залитые штаны, присел на кровать, вновь напряженно откинув спину. И заговорил совсем как трезвый.
— Мартынь ждет.
— Кого ждет? Меня? Зачем ждет? Знает же, что я не хотела идти. А теперь уж не могу. Так ему и скажи.
— Он последний раз велел спросить — не хочешь ты или не можешь?
— И я в последний раз говорю: не могу и не хочу. Чего он не оставит меня в покое, мало у меня и без того мученья? Скажи, не хочу я, чтобы он бродил вокруг, не хочу, чтобы он был первым, кого молодой барин прикажет в каретник вести. Боюсь я его… Нет, этого ты, Кришинь, не говори! Ничего не говори, отнеси ты ему от меня…
Она подняла упавший на землю платочек.
— От меня… пускай он его бережет, а больше мне ему нечего дать. Ни одной слезки я им не утерла — нет у меня слез. Сам видишь, какие сухие глаза, а вот как в душе пусто, этого ты не можешь видеть. Три дня и три ночи будут пить на моих поминках, а потом конец. В имение меня поведут и велят плясать перед молодым барином — молодой барин любит повеселиться… Только я плясать не стану, это уж ты передай Мартыню. Пусть убивают — и то не стану! И скажи ему, что я его никогда не боялась, заместо брата он мне был всегда… Скажи… да говори или не говори, все равно… Конец так или этак…
Она подтолкнула его к дверям. Криш подхватил свой жбанец. Вывалившись под навес, попытался стать потверже и оглядеть гостей, но так никого и не увидел. Крупные слезы катились по щекам и падали в посудину. Совсем упился, бедняга.
Курт заметил, что Кришьян свернул направо в ельник, выходит — в сторону от имения. Коснулся его спины и рассмеялся:
— Куда ты меня, старый, везешь? Так мы и в своих лесах заблудимся.
— Прошу прощенья, барин, только так управитель наказал. Покамест еще новая дорога не готова, с этой стороны через топь на паре да на такой тяжелой повозке и не проехать. И лес здесь до самого замка, а управитель вроде что-то сготовил на той стороне, там, где господские поля начинаются. Ничего, ничего, сейчас мы поедем по Лиственскому большаку, там пойдет дорога через луга к прицерковному краю. Лиственцы по ней уже два года кирпич возят — гладкая, что доска, Лиственский барин плохих дорог не любит,
Курту не хотелось спрашивать, что за кирпич и куда его возят. Что управляющий на той стороне мог приготовить, это он примерно уже представлял. Каким бы ни был этот Холгрен, сразу видно, что человек обходительный, а такой никогда не может быть по-настоящему дурным. Надо думать, и крестьяне его там встретят. Славные люди… Чувство восторженного умиления стало еще полнее, словно теплая вода, оно обволакивало все его существо. Родина — да, только сейчас он начал по-настоящему понимать, что скрывает в себе это слово.
Хорошо, что они едут кругом, — а лучше всего до самой темноты и вовсе не вылезать из повозки. В лесу так тихо и тепло. И внезапно Курту пришло в голову, что в действительности-то он совсем не стремится как можно скорее вернуться в Танненгофский замок, в родное гнездо, с чем у виттенбергских друзей в первую очередь связывались воспоминания о родине, навевавшие тоску по ней. Ничего особенно плохого в детстве там не доводилось претерпевать, но, видимо, ничто там и не было озарено тем светом, который и впоследствии не меркнет, не было там и ярких переживаний, которые потом всю жизнь волнуют кровь. Он представил себе сумрачные угрюмые комнаты, с одной стороны замка топь, а с другой — груды старых развалин, где, по рассказам крестьян, проживал сам змеиный царь. И в те времена лучше всего было на воле, в лугах и в лесу. Разве это не тот самый ельник, по которому он так часто бродил, выискивая гнезда дроздов и собирая пестро-красные мухоморы. А кто же это водил его здесь с корзинкой, надетой на руку, и рассказывал старые сказки про оборотней и псоглавцев? Сквозь редкие просветы между стволами сверкнуло солнышко. Курту показалось, что сейчас не тихий час заката, а раннее утро, что впереди еще целый день, много приятных часов.
— Послушай, Кришьян, а как старая Лавиза поживает?
— Хорошо, барин. А что этим бабам делается? Свой угол есть, кусок хлеба есть, чего же еще надобно?
Лавиза да этот кучер и были его старыми друзьями. И этот еловый лес — хоть он и стал каким-то чужим. Да, и ельники ему в Танненгофе принадлежат. Есть ли в Лифляндии такие деревья, которые не растут в его лесах? Ему не терпелось обежать, облететь все свои владения, которые он приехал оберегать и отстаивать. Он снова дотронулся до кучера.
— Не гони так, времени у нас хватит, я все хочу хорошенько осмотреть.
Кучер с улыбкой кивнул головой.
— В родных местах все лучше, чем в чужих краях, уж как они там ни хороши. Правда, барин?
— Верно, Кришьян. Самая прекрасная земля на свете — родина.
Там и сям в ельнике проглядывали небольшие прогалины. Пожелтевшие от смолы пни завалены кучами хвои и неразделанными верхушками. Недавняя порубка.
— Зачем здесь так много рубили, Кришьян?
— Здесь? Бревна для нового замка. Это еще что! Вот там дальше к прицерковному краю целая росчисть под хозяйство выйдет. Оттуда лиственский барин на десяти лошадях всю зиму возил.
