— И чего они лезут? Звали их, что ли? Ты здесь старшой, поди и спроси, кто их приглашал?

Смилтниек рассердился.

— Ты мной не крути! Сама и спрашивай, коли тебе загорелось.

В это время ключник с Грантсгалом махнули Марцису, тот сел на приступок под навесом. Бриедис, словно желая поправить дело, поспешил со своего конца туда же.

— Вот хорошо, что ты пришел, я уж думал — будешь сердиться.

— На тебя? А за что? Ты же в этом неповинен. Дело соседское, как же не зайти. Поднеси-ка лучше пива!

Грантсгал уже протянул наполненную кружку.

— Это самого Бриедиса, господского пива ты ведь не станешь пить.

— Нет, пускай уж хлебают они сами да Лаукова со своей родней. Как погляжу, только они там и есть, а вы, как сиротинки, забились под застреху. Сама за столами так расходилась, что еще с дороги слыхать.

— Как же, как же, сегодня у нее великий праздник.

Разговор не клеился. На уме у всех был Мартынь, но никому не хотелось расспрашивать старика. Он сидел, опершись руками о бревно приступка, и глядел на двор такими глазами, будто там были не гости, а какая-то цыганская ватага, которую стоило бы попотчевать дубьем. Бриедис по своей простоте не выдержал.

— Про Мартыня ничего не слыхивал?

Старый коротко отрубил:

— Нет. Может, ты слыхал?

— Эка здесь все время выхвалялся, что загнал его в лиственские леса.

— Загонщик нашелся…

Сказано это было столь презрительно, что даже Бриедис смекнул, до чего же глупо верить россказням хвастуна. Марцис разыскал глазами этого охотника. Музыканты только что начали какой-то самоновейший танец, который сосновцы плясать не умели. Один Эка, словно малец-пастушонок, выламывался посреди двора, вертелся, прыгал на одной ноге, шатался и пробовал поддудеть в лад музыкантам. Вот он схватил Тениса, который еще больше захмелел, и они, обнявшись, принялись кривляться вдвоем. Нижняя губа у жениха отвисла, глаза посоловели, он было попробовал рассмеяться. Но это ему не удалось, скорее казалось, что он вот-вот расплачется. Одна Лаукова, выйдя во двор, посмеялась над их глупой забавой: ей очень хотелось видеть сына довольным, лихим и веселым, назло нахохлившимся родичам невесты. А чего они своими постными рожами добьются? Сделано — и конец, ее хотенье сбылось, пусть теперь хлюпают сколько угодно. Проходя мимо, ласково взглянула на Тениса. Парень как молоком отпоенный, всякому видать, что в Лауках мяса и сметаны вдоволь. На женихе белый кафтан с расшитым красным и зеленым воротом и медными пуговицами, пояс вышит бисером, подаренный управителевой Гретой шелковый клетчатый шейный платок завязан пышным узлом. Только вот если бы лицо не такое по-мальчишески красное да губа не отвисала бы. Но это все с перепою, завтра он ее опять подберет. Пускай Майя не задирает нос, только и богатства, что красивая морда. А добро Лауков куда больше стоит… Вот она попеняла девушкам:

— Ну, чего вы сбились в рой, как осы! Стыд сказать, парням одним плясать приходится.

Девки только переглянулись. Пускай она лучше свою Майю заставляет, нет у них никакой охоты выламываться с этим перепившимся пентюхом.

Тенис освободился от Эки и занялся своими сапогами. Это были роскошные сапоги, управителева Грета достала их с чердака замка и хорошенько начистила. Тенис очень гордился ими; только хлопоты они доставляли: мягкие голенища то и дело сползали ниже колеи.

Войдя под навес, Лаукова состроила умильное лицо. Широким жестом поставила на стол корзинку с сыром и недавно испеченными лепешками. Грантсгалова примолкла и поджала губы.

— Чего это вы притихли, гостюшки? Ведь не поминки — свадьба, свадьба, милые!.. Послушай, отец Бриедис, ты чего это укрылся за ветками? Там тебя люди тоже хотят видеть.

Растерявшись и смутившись, Бриедис сразу же спустился с приступка.

— Я что, я ничего, я ведь только так, на чуточек…

Он засеменил через двор, втянув голову в плечи, не соображая, перед кем у него большая обязанность: перед теми ли, что в предовинье, или перед теми, что остались под навесом. Сусуриха подтолкнула Грантсгалиху.

— Вот и свой староста в дому. С первого дня заставляет их плясать под свою дудку. Ох, и житье же Майе, голубушке, будет…

Лаукова покраснела, но решила сделать вид, что не слыхала. Пусть уж почешут языки, пусть — больше этим трещоткам ничего и не остается…

— Ешьте, дорогие, ешьте! Сыр хороший, полмерки сметаны и две ложки масла добавлено… Вот не знаю, куда это моя невестушка запропастилась: будет мне покрывало в подарок или нет?

Грантсгалиха злорадно просияла.

— Не будет, милая, ничегошеньки не будет. Побирушки всю неделю ходили к Бриедисам — глянь-ка, вон трое еще и сейчас сидят у загона. Сундук у Майи пустой, до последней рубахи все убогим раздала. Родня, говорит, у меня богатая — им ничего не надо.

Лаукова проглотила обиду и сделала вид, что все это с ее ведома и согласия.

— И не надо, — верно, у меня, слава богу, есть. Четыре покрывала, еще не надеванных со своей свадьбы, — в две недели раз на изгородь вешаю проветривать, чтобы моль не поела…

Да, хлопот у нее столько, что долго оставаться на одном месте недосуг. Иоцис уже катил от колодца к предовинью новый бочонок, и она поспешила туда.

Дарта зашла прямо в клеть. Старая Лавиза, понурившись, сидела на кроватке, застеленной белыми простынями и новым полосатым покрывалом. Майя — на пустом коричневом сундуке с узорчатой оковкой по углам и медной пластинкой в виде лопуха вокруг замочной скважины. Сложив руки на коленях, она глядела в проем распахнутых дверей, куда-то вдаль через луга, может быть, и через лес, ничего не замечая и не слыша. Дарта погладила ее щеки, подержала руки на плечах, нагнулась и заглянула в глаза.

— Не плачешь? Вот и ладно. Все равно слезами горю не пособишь.

— Хоть бы уж эти поминки скорей кончились, опротивело так, что мочи больше нет.

— Какой же конец? Еще только начало. Лаукова целую неделю похвалялась: три дня и три ночи — сам молодой барин-де дозволил.

Тут вмешалась старая Лавиза, разгневанная и расстроенная больше самой Майи:

— Скоты! Нашли чему радоваться. Девке хоть в петлю головой, а они тут разблажились. И Тенис вон как нахлебался — уж его-то ты могла бы удержать.

— А чего мне его удерживать? Еще в церкви был пьянехонек. Пускай пьет, пускай спивается, скорей ноги протянет.

Дарта покачала толовой.

— С радости либо с печали он этак пьет?

— Что мне за дело до его радостей-печалей! Близко чтобы ко мне не смел подходить!

— Доченька, доченька… что ты говоришь-то! Ведь он муж твой теперь, что уж тут…

— Никакой он мне не муж, не был им и не будет! Погляди, какой запор у дверей — скорей уж он всю клеть разнесет, чем сюда заберется. Под кроватью у меня топор, кипятком ему глаза вышпарю.

Лавиза прошипела сквозь зубы:

— Чего ему еще! Какой это человек — хуже скотины… Разве же он не видел, что не люб тебе?

— Я ему в глаза сказала: «Оставь ты меня, говорю, никогда я тебе женой не буду, и не будет тебе жизни со мной». А он хнычет: «Что ж я поделаю, коли мать велит…»

Дарта сплюнула.

— Увалень безмозглый, ни воли своей, ни ума. Прыгает, что телок, с этим Экой, срам глядеть. Приедет молодой барон, что о вас обоих подумает? Да, скажи-ка, Лавиза, что это за новая мода? В имение-де всех гостей погонят.

— И гостей и тех, кто у почестных ворот, всю волость соберут в замке. Приказчик с Рыжим Бертом и парнями весь день во дворе столы да лавки ладят. Второй раз в Лиственное за пивом поехали. Молодой барин любит веселье.

— Веселье, ну понятно, а какое же для барона самое большое веселье, как не мужичья беда! Что воду, пьют наши слезы. Слыхать, девок погонят в замок, чтоб плясали перед ним. Вот ведь жизнь-то! Ровно как в Лиственном будет.

— Девки и бабы — шесть самых молоденьких отряжены, и наша Майя будет первой. Управителева Грета все утро для них наряды гладила.

— Пусть свои рубахи для эстонца выгладит. И не надену и плясать не стану, пусть и не думают!