— Убралась старая. Видать, не слыхала.

В трех шагах за спиной, из-за другого ствола вынырнула голова Сусурова Клава.

— Слыхать-то она слыхала, это ясно. Только идти не посмела.

— И ты думаешь, этих охотников все еще не отпустили по домам?

— Коли уж днем не отпустили, так к ночи и подавно. Уж так ты эстонца напугал. Это Рыжий Берт там кричал, значит, не пришиб я его насмерть, дьявола.

— Рыжий Берт — это дерьмо, знать бы только, караулят они ее или нет и сколько там человек.

— Не узнаешь. Наверняка всю волость согнали. Лучше и не пробовать, только в петлю угодим,

Мартынь тяжело вздохнул.

— Бедная, как они ее мучают! Скотина я был, что оставил ее. Позавчера на лугу в самый раз было. Схватить бы ее, зажать рот и в лес.

— Говоришь, что дитя малое! Что это — ягненка украсть? Уж если сама не захочет, так и жить не станет, и не укараулишь.

— Теперь бы она хотела, да я не могу… Судьба проклятая!

Где-то справа захлюпала болотная грязь, это шлепала Лавиза, озираясь по сторонам. Они позвали ее и замахали руками. Старуха, кажется, не на шутку рассердилась.

— Затаились, как две рыси. Чего вы еще здесь ждете — шкуры не жаль?

— Стерегут ее?

— Полволости в имении — с вилами, с кольями да с веревками. В погребе полати полны, на сеновале, за хлевом в крапиве тьма-тьмущая, за скирдами соломы. Всю ночь будут караулить, а когда эти начнут носом клевать, выпустят тех, что в каретнике. У писаря пистоль и у Рыжего Берта, эстонец разгуливает с ружьем за плечами.

— Как зверя загнали в клетку. Бедная, как они ее там мучают!

— Из-за тебя — только потому, что вокруг шныряешь. Ты и есть тот зверь, которого они караулят. Даже преподобный был сегодня у нее.

— И этот еще! Проклятый! Пришибить бы его!

— Дурень ты. Весь свет не пришибешь. Говорят, сам молодой барин так приказал, и ничего тут не сделаешь.

— А я сделаю! Вырву у них и в лес унесу. Теперь нас двое, и она ждет.

— Ничего она не ждет — только завтрашний день и ждет, как несчастье, как смерть свою. В кладовке у эстонца она сидит. Грета там, как змей, сторожит, да я подобралась к окошечку. Выглянула она в оконце и говорит: «Видишь, матушка, хотят в имение заманить Мартыня. Найди ты его, матушка, скажи, чтоб не ходил, чтоб сегодня же ночью бежал в Ригу к Юрису. Я все равно никуда не пойду — ежели уж очень невмоготу будет, так я в лесу сосенку присмотрела…». Вот что сказала. Давеча я выискивала тебя в ельнике — кто же знает, где ты, дурной, таишься. А тут слушаю — зовут, а Рыжий Берт из-за погреба подглядывает. Я вокруг замка, по кустам, по топи. Хорошо еще, что этак, а то, кто знает, может, лежал бы ты уже в клети.

Мартынь тяжело вздохнул, точно простонал.

— Да, Клав, вдвоем мы здесь ничего не поделаем… Десяток человек мне надобно, таких, как мы… Мы бы их, как мякину!.. Камни одни остались бы от этого змеиного логова… А ей — рот зажать, на лошадь и в Ригу…

Лавиза разозлилась.

— Городи, городи! Совсем ума лишился. Решай, как знаешь, твоя шкура, твой и ответ. Мое дело сказать.

Она пошлепала назад. Чертыхаясь, побрела по топи, прокралась сквозь рябину и папоротник, на новой дороге постаралась хоть немного соскрести с постол грязь, прошмыгнула через двор и залезла под навес. За телегами барщинников в самом углу откатила бочку, подняла старый короб — курица сердито заквохтала, пригнулась еще ниже, подсунула под крылья две-три вылезшие головки цыплят. Уже вечер, совы летают, лучше ей остаться до утра в этой темнице.

Идя назад, Лавиза опять услышала в каретнике тихий говор. Дверь приоткрыта — она не вытерпела и просунула голову. От запаха пота и человеческого дыхания дух спирало. На полу копошился серый ворох людей. Она сплюнула и злобно прошипела одно-единственное:

— Псы!

Выбравшись из топи, Мартынь с Клавом пошли по лесу. Старались идти так, чтобы справа сквозь стволы сосен все время белела опушка. Темнело нынче необычайно рано, ветер переменился на юго-западный, небо в той стороне совсем почернело, временами посверкивали багровые вспышки, возле Бриедисов уже слышно было, как вдали то и дело громыхало. Но тут они расслышали еще кое-что. За строениями, за ольховником, наверное, где-то на дороге временами раздавался скрип — видать, пересохшая ступица. А в промежутках непрерывно, только переводя дух, кто-то выл нечеловеческим голосом. Мартынь остановился, обернулся к Клаву, который не поспевал за ним.

— Слышишь? Вроде бы там кого-то режут.

Клав прислушался, затем тряхнул головой.

— Нет, говори что хочешь, — это Плетюган.

— С чего бы это ему так реветь, будто кишки выматывают?

Ничего не придумав, пошли дальше. Дым из рощи Марциса наискось относило в лес, там еще вовсю тлело, до Голого бора все затянуто, так что не продохнуть. Мартынь потряс кулаком.

— Это они мне назло…

Он охотно выбрался бы поглядеть, что делают отец с матерью. Но поди знай, не оставлены ли и там караульщики. Да и времени не было, летняя ночь такая короткая, а путь дальний. Они прошли Голым бором и там, где начался кустарник, близ кирпичного завода, через дорогу свернули на луга. Пошли по сухой траве, вглядываясь в кусты на опушке, с шелестом гнувшиеся на ветру, с каждым мгновением все ярче освещаемые молниями. Когда молния угасала, глаза просто слепли, приходилось выставлять вперед руки, чтобы не наткнуться лицом на какой-нибудь ивовый сук. Но вот подошли к большому лесу. Слышно было, как над головами тяжело шумит, при вспышках молнии впереди выступала черная колыхающаяся стена.

Пройдя немного, Мартынь остановился. Новая вспышка осветила между кустами колею и дальше извилистую расселину в лесу. Зимник, по нему жители прицерковной стороны зимой ездили на луга за сеном. Отдуваясь, подошел Клав.

— Значит, ты думаешь, что Падегов Криш сможет пойти?

— С лавки уже сполз. Скрючился, как твой старик, но пообещался.

— Вот тебе дорога, не заплутаешься, даже если совсем стемнеет и польет.

— Что ты за меня боишься… А ты? Заблудишься еще в лиственской чащобе. Ты же ведь даже не знаешь, где он там.

— Малость знаю. Днем — это бы и вовсе пустяковое дело, да и ночью, коли ночь светлая. Сейчас потруднее будет, да ведь что поделаешь, — не беда, авось черт не возьмет, а богу не надо. Значит, забирай Криша и утром — как сговорились. Только не проспите, самое позднее, чтобы около двенадцати быть на месте.

— О том не тревожься, коли надо, так тут уж не до сна.

При вспышке молнии еще увидел, как Клав скрылся в расселине между деревьями. Мартынь посмотрел на небо. Ветер потянул с востока — меняется, пронесет эту тучу мимо. Опять только поморосит — видно, прокляты сосновские поля, нет на них благодати…

Гром грохотал уже во всю мочь, но теперь, кажется, больше к югу. Проносит… Мартынь шел лесом, вытянутой рукой отгибая кусты чернолоза и остерегаясь, чтобы какой-нибудь сухой низкий сук не угодил в глаз. Под ногами кочки и ямины, кочки и ямины, трава по пояс. Ноги спотыкались, раза два он падал, перебираясь через сломанное ветром дерево, но поднимался и несся дальше, будто ему надо убежать от этой дождевой тучи. Но гремело где-то уже за Сосновым и становилось вроде бы тише, — да, опять унесло по Даугаве.

Сверху сквозь листву еще проблескивало, но внизу, в чащобе, — сплошная непроглядная тьма. Ветер почти совсем утих, начал накрапывать мелкий и теплый дождичек. Смолистые листья липли к рукам и лицу. Тянуло запахом трясины, сгустившимся от дневного зноя. Но вот постепенно становилось суше, просторнее и ровнее, при свете тускнеющих зарниц вверху блеснула белизна берез. Мартынь понял, что шел, конечно, правильно, это лиственский мельничный пролесок, клином вдающийся в угодья Соснового. Повеяло дыханием открытой поляны, направо на высоком холме можно было распознать очертания ветряной мельницы. Теперь только разглядеть большой ясень на той стороне поляны и от него наметить путь, сворачивать с которого в чащобе лиственских лесов уже нельзя.