— Да я же сказал вам, что решил это сделать. И все же на сердце как-то неспокойно. А когда на сердце неспокойно, то и в голову лезут всякие мысли. Вот только что мне пришло: с чего бы все-таки он так нежданно собрался домой? Уж не пожаловались ли на меня? Вы не можете себе представить, господин пастор, какие мошенники эти мужики.

— Преотлично могу представить. Я здесь немного дольше живу, чем вы, господин фон Холгрен, и этих негодяев знаю. Только на сей раз, мне кажется, ваши опасения напрасны. Если молодой Брюммер и едет домой, то сему есть, надо полагать, иные причины. Ныне помещики собираются со всех сторон.

Священник оглянулся, оглядел зал и пригнулся поближе.

— Письма Паткуля и короля Августа призывают их вернуться в свои лифляндские имения.

Холгрен задумчиво поглаживал бороду.

— Вы думаете, из этого выйдет что-нибудь путное?

— Выйдет или нет, я не могу сказать, а было бы неплохо… Оба мы лютеранской веры, не так ли, господин фон Холгрен? Шведы также лютеране, да? Польские времена я не застал, иезуиты изгнаны, а лаубернская католическая церковь разрушена еще в годы Густава Адольфа. С католической и языческой верой нам во имя Христова евангелия надлежит бороться и по сегодня — мы только что говорили об этом. Но мне все же кажется, что под поляками было бы лучше и вам и нам. Польский король не объявлял никакой редукции, собственность у помещиков не забирает. Какого-нибудь спесивого, но глупого наместника-пана мы живо к рукам прибрали бы. А ныне, что шведы ныне творят? Школы, богадельни, суды для мужиков, оценка земли, ваккенбухи — чисто вельзевуловы деянья! У меня у самого пятнадцать хозяев, а разве я смею в неурожайный год увеличить им подати? Сейчас же суют в нос ваккенбухи. Мне — ваккенбух! Плевать мне на их бухи! Я сам есть бух, сам господин! Даже выдрать какого-нибудь стервеца или бездельника могу только тайком, чтоб никто не видал и не слыхал! Да разве это порка, разве это порядок?

Холгрен, искренне сочувствуя, кивал головой.

— Я вчера посулил всыпать всем двадцати семи мужикам, если не схватят мне этого беглого бунтовщика. Заслужили, падаль этакая, а все равно пришлось помиловать.

— Ныне надо быть осторожным, очень осторожным. Вам еще ничего, до Риги далеко, ваши лапотники туда не так скоро добегут. А у меня Холодкевич под боком, тому всегда шепнуть могут. А он со шведами якшается — сам католик, а с ними якшается. Те уж всякого примут, кто на их стороне стоит, да и аренду он аккуратно платит.

— Мы с Холодкевичем в ладу.

— И весьма прискорбно — я уже про то слышал. Как он этих мужиков испортил — и своих и моих. При бароне Шульце были времена так времена, вот это был порядок! А теперь что? Почитай за счастье, если какой-то лапотник еще соблаговолит свернуть свою навозную телегу к канаве и снять шапку. Псы, а не люди! Да, что бишь я хотел сказать о псах?.. Видите ли, господин фон Холгрен, какое дело. У моей мызы ручеек течет. Велел я его запрудить, пруд вырыть и обсадить ивами, так у меня там теперь красивый пруд — понимаете, пруд с чистой проточной водой, даже рыбку можно ловить. Как искупаешься да Герда спину хорошенько потрет, так ко сну и клонит, часа три после обеда и соснуть можно. И вот перед Яновым днем пошел я как-то к пруду, и Герда со мной с простыней и полотенцами. Гляжу: что-то плавает, вроде бы мешок или охапка сена. И что вы думаете, господин фон Холгрен, там оказалось? Собака, дохлая, вонючая собака, с нее уже вся шкура облезла, Покупайся-ка в такой поганой яме! А Холодкевич только смеется — скалит зубы, как жеребец. «Ну зачем вы, господин пастор, роете эти пруды, еще ребята могут упасть да утонуть».

Холгрен провел ладонью по глазам, потом по носу и бороде, чтобы скрыть усмешку.

— Да-да, — вот они какие дела.

— Да, такие вот дела. При бароне Шульце приказали бы мы их всех отодрать, всю волость. Назавтра же этот душегуб был бы у нас в руках, еще и по сей день ходить бы не мог… Нету, нету больше ни порядка, ни справедливости! Для школы кирпич возят — ах, да ведь из ваших же печей. Моему причетнику придется их грамоте учить, читать и писать. Уже и теперь от жалоб спасения нет, а что будет, когда всякий сопливый сорванец — мужичье отродье — писать научится? Псалмы печатают{30} — да разве мы в церкви не можем сами эти слова твердить, лишь бы они их повторяли? Суперинтендант Фишер{31} и пастор Глюк из Мариенбурга библию перевели, — дескать, чтецы ее найдутся. Подумали бы лучше, как из мужичья старую ересь изгнать и идолопоклонство, как искоренить эти срамные песни, столь непереносимые для слуха. Ведь еще нынче, в Янов день… эх, что там говорить! Так вот, я и говорю, неплохо, если бы помещики поднялись. За благословением господним дело не стало бы.

Холгрен думал о своем.

— Хорошо, если бы поднялись… А если из этого ничего не выйдет, тоже неплохо…

Священник был слишком возбужден, чтобы разобраться в смысле этих загадочных слов. Лишь после четырех стаканов вина он успокоился настолько, что смог подумать об отъезде домой.

Как только они сошли вниз, подоспел уставший, запыхавшийся староста. Даже к рукаву забыл приложиться, — все, что накопилось на сердце, выхлестывало наружу, точно из старика затычку выбили. Управляющий выслушал, нахмурился, потом обернулся к священнику.

— Господин пастор, что делать с такими язычниками? Остерегаться, остерегаться — вы же сами советовали.

— Нет, здесь уж никак осторожность не годится. Под корень всю эту рощу! Камень его разбить вдребезги! А исчадий сатаны обоих заковать — и в Ригу.

Холгрен был все же настроен умереннее.

— Да, рощу свалить, камень разбить и привезти в имение! Но старики пусть остаются. После свадьбы мы и до них доберемся, возьми людей сколько потребно, мужиков здесь хватает…

Мужиков хватало. Там и сям бродили они по двое, по трое, и те, что кирпич возили, и вновь вызванные. Те, что приехали из отдаленных концов волости, несли лошадям щедрые охапки сена — сегодня всем было разрешено брать с господского сеновала. Холгрен заметил, что пастор взирает на это с удивлением.

— Они у меня здесь собраны из-за того бешеного кузнеца. Лаукова сегодня прибегала и рассказывала. Ее второй сын Тедис пиво вез из имения — я две бочки от себя даю на свадьбу: Тенис — мой крестник. Так вот он видел этого бешеного кузнеца неподалеку. Он божится, что видел.

Пастор на минуту задумался.

— И вы думаете, что он заявится ради девки этой?

— Потому-то я и согнал их. Двадцать мужиков у меня на карауле стоят, ночью тридцать поставлю. Пусть этот бугай лучше и не надеется мою затею расстроить.

— Да, пускай он заявляется! Мужиков у вас хватает, как зайца, в силки поймаете. Я бы на вашем месте выпустил эту девку в лес, уж она бы вынюхала своего дружка. А следом мужиков — чтобы сцапали голубчика. Мне даже как-то боязно теперь и домой ехать.

— Чего вы боитесь, у вас же пистолет в повозке. Нет, нет, в лес я ее не пущу. В лесу он у меня караульных, как цыплят, разгонит. В имении совсем другое дело.

— Где у вас эта девка сейчас?

— Я же сказал: в моем доме, в кладовой.

— Я хочу поговорить с ней.

Припасы управляющего хранились в клети и в погребе замка, а в кладовке у Греты было только то, что нужно всегда держать под рукой. Места для Майи там хватало. Она сидела на каком-то сундучке, охватив колени и уткнувшись в них лицом. Под потолком висели коричневые копченые окорока, за спиной караваи хлеба и круги колбас, но она до них и пальцем не дотрагивалась. Со вчерашнего вечера, как привезли сюда, ни крошки не съела.

У двери сидел писарь, вооруженный пистолетом управляющего. Сознавая всю важность своей роли евнуха, он встал и с достоинством поклонился пастору.

Войдя в кладовку, пастор придал лицу самое благодушное выражение. Не рукав, а тыльную сторону ладони сунул он к губам Майи.

— Как поживаешь, дитя мое?