Возбужденный посулом да еще успев не раз приложиться к жбану с пивом, Друст расхвастался.

— А мои сами умеют хорониться почище меня. Девчонка и по кустам лазит, и на деревья забирается, что белка. Чем мне плохо в лесу! В лесу я человек вольный, плюю на всяких эстонцев.

— Оно, пожалуй, и так. Я и сам живу почти что в лесу, а настоящей свободой это не назовешь. Но, может, и тебе удастся выйти из лесу. Молодой Брюммер домой едет. Я его в Отроге встретил, он тут хочет править на шведский лад, тогда и вам станет полегче.

— Нам правление их ведомо. Лад шведский, а палка своя. Им все лады хороши, лишь бы мужиков получше обдирать. Старый Брюммер кузнеца Марциса велел бить, пока не покалечат. Мою мать невзлюбил, до тех пор гонял с вязанками соломы из овина в клуню, пока та не надорвалась и не померла. Думаешь, молодой лучше будет? Эту породу тянет на человечину, что козла на мочу. Меня он из лесу не выманит. Если я оттуда как-нибудь выйду, то нежданно-негаданно, и уж для него было бы лучше, чтобы я там и оставался.

— Все же лучше подумай о Риге…

Бочка с дегтем прогорела и погасла, только несколько головешек еще дымилось на земле возле шеста. Летняя ночь сразу показалась куда темнее, чем на самом деле, а верхние окна замка светлее. Вначале с досады, а потом и в охотку Холгрен выпил довольно много прославленного лаубернского пива. И впрямь все заботы показались пустячными и далекими, он уже чувствовал себя неплохо. Старики крестьяне души не чаяли в своем господине, который не был ни суровым, ни гордым. Они смеялись и рассказывали, перебивая друг друга, разные забавные шутки, которые, по правде-то, совсем не предназначались для благородных ушей. Заметив, что господин устал и не так уже веселится с ними, все примолкли. Самый бойкий из них перегнулся через стол.

— Может, барину лучше в замок пойти? Девки возле дверей толкутся и в тепле поплясать не прочь.

Второй поддержал его:

— И кой-чего сладенького испробовать.

Холодкевич кивнул головой.

— И правда, люди добрые. Молодые белки пусть еще немножко попрыгают, а вам пора по домам. Завтра день рабочий.

Поднявшись, он потянулся, точно сытый кот, у которого в плошке осталось кое-что на заедки. Музыка утихла, и танцы прекратились; толпа поредела, видно, что собираются расходиться. У дверей замка, смеясь и толкаясь, гуляли девки, несколько их, разряженных, крутилось и неподалеку в толпе. Одну, молоденькую, стройную, с длинными светлыми косами, мать сама подталкивала к остальным, а она вроде противилась. Холодкевич взял ее за подбородок.

— Почему ты не хочешь идти, коли мать посылает? Я никого не неволю, кто не хочет — пускай идет домой. Вон они с охотой и попляшут еще, и повеселятся.

Мать припала губами к рукаву барина.

— Что вы, барин, чего же ей не идти, только молоденькая еще да глупая.

— Ты глупая? Так, так. Этакие мне в замке не годятся. И работы полегче, видать, тоже не хочешь? Тебе что — больше нравится с цепом в овине возиться да сено сметывать?

Мать, совсем переполошившись, даже ткнула дочку в бок.

— Да нисколечко, барин, вот уж нет! Всю неделю она собиралась, все торопилась вот эту юбку сшить, новую рубаху и ленты от Лины Клоч принесла. А вот, когда идти пора, застыдилась. Мало где еще бывала девчонка, потому и пугливая такая. Ну, иди, Мария, коли барин велит. А то вон остальные уж зубы скалят.

И верно, те, что у дверей, поглядывая сюда, подталкивали друг дружку, слышался оттуда еле сдерживаемый смех. Мария набралась духу, высвободила подбородок из руки барина и убежала в девичий кружок. Холодкевич, да и мать тоже довольно посмотрели ей вслед.

— Она у меня, барин, шустрая девка, только с детства такая робкая. Ежели оставите у себя, то пусть уж экономка даст ей работу попроще. Потом попривыкнет, это уж я ручаюсь.

— Чего же не привыкнуть. Я вижу, она совсем не такая глупая, как вы расписывали.

Холодкевич потер руки. Мать снова припала к его рукаву.

— Да, мой старик еще велел просить барина милостивого, чтобы он не забыл о том лесном лужке. От именья он далеко, именью все равно от него никакого проку. А мы бы уж этим летом туда скотину гоняли.

— Ты, видно, своих коров кормишь, как свиней на убой. Прошлой осенью дай тебе лесу для выгона, теперь лужок… Ну, увидим, увидим.

Он так быстро повернулся к дверям, что хозяйка не успела припасть к рукаву и только чмокнула губами воздух. Это вышло до того забавно, что Холгрен даже заржал. Хозяйка, кланяясь, засеменила следом.

— Уж такое вам спасибо, барин! Уж такое спасибо!

Холодкевич обернулся.

— Послушай-ка, матушка Грива! Обеги кругом да погляди, где тут Ян-поляк пристроился. Пусть не мешкая идет наверх.

Затем растопырил руки, направляясь к девичьему кружку, точно играя в жмурки на святках.

— Киш наверх, куропатки! Киш! Киш, ноги застудите!

Те взвизгнули, отпрянули, сбились в кучу и, толкаясь, вбежали в двери, рассеялись в большой передней с высокими сводами, резвой стайкой исчезли за средней опорой, и только слышно было, как они, взвизгивая и хохоча, бежали наверх по ступеням. Очевидно, были здесь не впервые.

Холгрен пожал плечами,

— И часто ты так гоняешь этих куропаток?

— О! Куда там, в году раза три-четыре, только по большим праздникам.

— И они идут охотно?

— Не только идут, прямо рвутся. Дома старикам покоя не дают, те меня слезно упрашивают. Добрую треть из тех, что хотят идти, я не могу впустить.

— Так у тебя есть выбор?

— Да, выбор у меня есть. Поначалу смотрю, чтобы приходили только те, у кого есть во что принарядиться, — постолы да навозный дух терпеть не могу. И потом я без жалости гоню тех, кого уже сговорили с их парнями и у кого скоро свадьба.

— Ты с такой ерундой тоже считаешься?

— При Шульце не приходилось считаться, тот молодой кобель только этаких и искал. Я же берегусь всякой ерунды, которая мне повредить может. Здесь ведь не так, как у вас, в Танненгофе, где никто не сует носа в дела имения.

— Ну, в мои дела тоже есть кому совать нос…

У Холгрена явилась какая-то мысль. Он медленно поднялся по широким пологим ступеням следом хозяином.

В большом зале было совсем не так светло, как казалось снаружи. Все убранство по новой моде. На стенах много светлых пятен, там, верно, висели портреты рыцарей Ордена и бывших владельцев замка. Теперь на почетных местах только портреты Карла Одиннадцатого, Густава Адольфа и Карла Двенадцатого в огромных золоченых рамах. Зал так велик, что кучка в двенадцать девушек совсем пропадала в углу. Они стояли там, плотно сбившись, потихоньку перешептывались и фыркали, прикрывая рот рукавом.

На длинном столе для господ расставлены яства и бутылки с вином. Так же накрыт и второй стол. С удивлением Холгрен увидел на нем масло, ситные лепешкой и вино. Н-да, не удивительно, что эти девки-скотницы так сюда рвутся. Экономка с двумя служанками ожидала господ. Поджав губы, она высокомерно и презрительно поглядывала в тот угол, где эти лесные белки даже при появлении господ не перестали стрекотать. Кроме вошедших, никого из мужчин не видать. Похоже, здесь настоящее бабье царство.

После нескольких кружек пива Холгрен почувствовал голод, он даже не заметил, как Холодкевич отпустил своих служанок и вмешался в девичью стайку; там от обычного страха перед господами почти ничего не осталось. Но вот поднялись музыканты и заиграли старые простонародные танцы, и стайка разлетелась, словно ветром подхваченная, и закружилась вихрем. Холодкевич присел рядом и ткнул гостя в бок.

— Погляди-ка на этих трясогузочек — как они сами себя называют. Я бы лучше сказал, что это танцующий цветник.

Его лицо сияло благодушием и довольством. Холгрен подпер бородатую челюсть ладонью и повел белками в сторону танцующих. Никакого цветника он там не видел, но посмотреть было на что. Фигуры у девок сильные и гибкие — да, впрямь у Холодкевича губа не дура. Зеленые, красные, синие и желтые полосатые юбки развевались широкими кругами; мелькали черные, коричневые и фиолетовые бархатные лифы, обтягивающие упругие груди, сверкали четыре унизанных бусами венца, каждый на свой лад и с особенными узорами. Желто-льняные, пепельно-серые и светло-каштановые косы взлетали, падая на чуть изогнутый или откинутый стан, цветные ленты реяли извиваясь, — нет, не цветник, скорее уж пляшущая радуга! Постолы здесь не шаркали — у всех поверх белых нитяных чулок башмачки. Вот сильные ноги притопнули в лад на паркете, плясуньи лихо взвизгнули, круто повернули в другую сторону; описывая круги все ближе и ближе к барину, обогнув, наконец, весь край стола. Сияющие глаза, обращенные к нему, искрились, сверкали белые зубы, по всему залу веяло запахом здорового юного тела, сена и влажной, росистой земли.