— Черт побери всех хозяев и хозяек. Лишь бы у меня с моим барчонком все добром обошлось.

— Не горюй. Кто с женщин глаз не сводит, на другое сквозь пальцы смотрит.

Холгрен вздохнул.

— Дай бог. Это моя единственная надежда…

Почти у самого края большака стоит Лаубернский замок с разрушенными еще во время нашествия Ивана Грозного стенами. Из тех самых камней поодаль на пригорке поставлен новый, с большими окнами, с башенками по всем четырем углам. Огромный парк — в двести пурвиет, огороженный участок прекрасного лиственного леса, от него имение и получило свое название. Много больших каменных служб, все с черепичными крышами, одна из танненгофского кирпича — еще не законченная. Овин с амбарами для немолоченого хлеба выпирает огромным углом на другом пригорке. Туда по осени свозят весь господский хлеб.

Ехали медленно, за это время уже спустились сумерки. Площадь перед замком и поляна в парке полны народа. Столы уставлены мисками с едой, на козлах бочки с пивом, кое-где ведра с водкой. У самого входа горит высоко вознесенная бочка с дегтем. Янов день отпраздновали две недели назад, но ведь теперь можно устроить его проводы. Где-то в темноте женщины поют «Лиго». На другом конце площадки пиликает на рижских инструментах оркестр, вышколенный рижским музыкантом, — там, верно, танцуют. Люди постарше еще угощаются за столами, повсюду толчея и галдеж. Празднуют конец косовицы так пышно, как никогда еще. Для Холгрена не были чем-то необычным пирушки, которые Холодкевич порою устраивал для своих людей, но такую расточительную щедрость он уже не мог понять. Слезши с коня, пораженный и недовольный, он посмотрел на толчею, которая нимало не прекратилась, хотя люди и видели приближавшихся в сумерках господ,

— Ну, это уж ничуть не похоже на конец косовицы или на гулянье. Сдается, что так примерно бывало у старика Валтасара или в Содоме перед тем, как его спалило.

Холодкевич довольно засмеялся. Холгрен еще раньше заметил, что он часто смеется, и притом от всей души.

— Хорошие сравнения. Только с той разницей, что у нас здесь обходится без пожаров и других несчастий — разве что парни передерутся из-за какой-нибудь девки.

— Но как же это вам удается? Ведь шведские власти строго запретили устраивать расточительные празднества.

— Крестьянам, а не помещикам. Я свои празднества не скрываю, но за них никто меня и не упрекает. Кажется, не то что сквозь пальцы смотрят, а даже улыбаются. Свой резон тут тоже есть. Пусть крепостные немецких баронов видят, как живут в казенных имениях.

— Но это же чистая хитрость.

— Хитрость — это основа любой политики, милейший. Лучше всего это знают ваши помещики.

Они направились к пирующим — Холодкевич впереди, Холгрен неохотно сзади. Старики, сидевшие за кружками с пивом, приветствовали их, но без особого страха и беспокойства. Да и пугаться было нечего. Холодкевич, улыбаясь, присел рядом и сразу же взял протянутую кружку с пивом. Холгрен потоптался, помедлил, угрюмо поводя глазами, и тоже примостился на край скамьи спиной к столу.

— Если только из-за этого ты меня привез, то лучше и не стоило бы. На лапотников я в своем Танненгофе вдоволь нагляделся. Эта погань меня нисколько не веселит.

— Потерпи, это только так, для начала. Попозже пойдем в замок — видишь, там уже огни зажигают. Возьми кружку, выпей, мои мужики не привыкли к заносчивости.

Хотя крестьяне и не понимали, о чем господа рассуждают, но горящая бочка с дегтем хорошо освещала лицо гостя, и по нему видно, о чем он думает. Сидевшие поодаль крестьяне насмешливо наблюдали за ним.

— Не по вкусу наше пиво барину.

— Не привык. Дома только сыворотку хлебает.

— Сыворотку пьют его люди. Сам-то он пьет пахту.

— Со сметаной, а то разнесло бы разве так, — вон, что твой мешок с мякиной.

Холгрен слышал только отдельные слова, весь разговор разобрать не мог. Но даже взгляд этих лапотников показывал, что ничего хорошего они не говорят. Он уставился было в ту сторону, но сдержался: ведь здесь у него нет никакой власти. Холодкевич завел разговор с соседями, Холгрен стал прислушиваться.

В уголке парка на траве под вязом расположился Крашевский с тремя местными крестьянами. В действительности только двое были лиственскими — ездившие на толоку в Сосновое Кукуров Ян и Сталлажев Симанис. Третий — убежавший в лиственские леса сосновец Друст. Настоящим лесовиком он и выглядел: одежда в сплошных заплатах, волосы всклокочены, лицо обросло серой бородой так, что виден лишь нос да почерневшие скулы. Прикатив бочонок только для себя, они громко разговаривали, размахивая руками, и вообще держались как люди, над которыми сегодня никто на свете не властен. Больше всех говорил Ян-поляк, то приподнимаясь, то вновь ложась на бок, хватая собеседника за полу, грозя пальцем кому-то отсутствующему. Сегодня руки у него были сильные и гибкие, на серых скулах расцвели темно-красные пятна, глаза пылали в темных глазницах. Ян с Симанисом — его старые друзья, так что он и с их приятелем сейчас старался сойтись поближе: он ведь ему самому вроде бы сродни, поэтому ближе остальных.

— Коли ты беглый и живешь в лесу, зачем так часто выходить на люди и путаться в толпе! А если поймают?

У Друста голос как из бочки, каждое слово отдельно, точно отрубленное. От трезвого по целым дням слова не услышишь, а тут язык развязался, как у остальных.

— Меня ловить не станут. У меня здесь одни дружки.

Симанис пришел на помощь:

— Свою кружку он тоже заслужил: всю неделю проработал на покосе. Наш-то хорошо знает, что он живет за болотом в липовом логу, но не тревожит. Зачем ему трогать человека, который в его лесу ничего не крадет да еще приходит поработать, когда косари нужны позарез?

— Что же он в лесу ест?

Ян рассмеялся и хлопнул Друста по животу.

— Да что такой скотинке надобно? Разве в лесу ягод да грибов мало? За лето насолит на целую зиму. Разве в сосновских лесах нельзя ставить силки на зайцев да на лис? На добрую лисью шкуру покупатели всегда найдутся. В сосновских лесах и куница попадается. Сколько платят за кунью шкурку?

Друст довольно рыкнул — это, видимо, должно было понимать как смех.

— У него есть самодельная пистоль с собачкой и кремнем, все как положено.

Ян-поляк покрутил головой.

— Так близко от сосновской межи да еще в сосновских лесах. Эстонец тебя все равно когда-нибудь схватит.

Друст ударил кулаком о кулак.

— Живьем никогда! Пусть поймает сокола в небе, пусть поймает волка в болоте.

— Поймать не поймает, а подстрелить сможет. И тебя тоже, ты ведь тот же волк и есть. Холодкевич здесь ничем не поможет. Шведские власти тоже издали строгие законы о беглых. Ведь для их собственных имений тоже нужны крепостные — кто же землю пахать станет?

— Для эстонца я ее больше пахать не стану! Пусть сам пашет или катится ко всем чертям!

— Ты лучше не ори. Холодкевич за эстонцем поскакал. Может, тот сейчас где-нибудь здесь сидит.

Друст хотел вскочить на ноги.

— Где он? Я ему шею сверну!

Но его усадили обратно. Крашевский положил руку на его заплатанное колено.

— Ошалел, что ли? Эстонец здесь гость, с тебя шкуру спустят. Но с чего у вас вражда такая?

Друст отмахнулся.

— Чего там рассказывать — давние дела. Это еще с тех пор, как он старого горбуна Марциса велел выпороть. Мы с Юрисом старосте по черепку, старика за дверь. А этот сразу к нам, ревет, как бык. Дубинка над головой, я за ту дубинку, а Юрис шкворнем его по лбу. Ну, чего еще — я в лес, Юрис — в Ригу к шведам.

— Так и тебе бы лучше в Ригу?

— Разве я могу? Жена и дитя малое, куда их девать? С ними в Риге не берут.

— С женой и ребятами оно верно, труднее. Может, если б ты был уж особливо хорошим ремесленником, такие всегда найдут, где приткнуться. Что ты толком умеешь?

— Сказано же тебе: лис да куниц силком ловить, шкуры дубить.

— Кожевники тоже на земле не валяются. Обручи на бочки набивать, верно, тоже умеешь? Ну, уж мешки носить ты бы наверняка смог. Видишь ли, Друст, я вот как думаю. У меня в Риге есть давние хорошие знакомые. Если я дам тебе письмо, ты обязательно пристроишься там. Когда тебя здесь станет припекать, удирай. Только одежду получше раздобудь. Да и жену с дитем где-нибудь на время хорошенько укрой.