Приехав после стольких лет отсутствия в Хоада, я попытался, конечно, навести справки о дядюшке Ха и его семействе. Но ничего не узнал и решил: ладно уж, доеду до Фантхиета. Там я, наконец, выяснил, что сам дядюшка Ха умер, а жена его перебралась в Далат.

Я вернулся в Далат. До отъезда моей группы в Ханой оставалась еще целая неделя. Разузнав адрес тетушки Ха, я отправился ее навестить. Отыскать ее было проще простого — она жила в предместье Датхань, неподалеку от центра. Правда, я никак не ожидал увидеть такой внушительный особняк, крытый черепицей, прямо — загородная вилла посреди участка, как принято здесь, с цветочными клумбами, с двориком перед фасадом, садом и огородом. Потом уже, после долгих расспросов, я узнал: дядюшка Ха, выйдя из тюрьмы, расхворался и умер, а тетушка, она поначалу так и осталась в Фантхиете, приторговывала по мелочам — из Фантхиета возила в Далат на продажу рыбный соус, а обратно везла цветы, овощи. После пятьдесят четвертого года, не желая подвергаться преследованиям за то, что мужа ее при французах не раз арестовывали и даже сажали в тюрьму, она переехала в Далат насовсем. Занялась всерьез цветочной да зеленной торговлей и со временем обзавелась участком и домом. Внешне тетушка Ха переменилась — не узнать. По-прежнему добрая и сердечная, она постарела, поседела, зато располнела и разрумянилась; куда только подевалась былая ее изможденность и худоба…

Но в тот, самый мой первый приход меня на пороге дома встретила не тетушка Ха, а Лан. Калитка стояла распахнутой настежь. Миновав деревья и клумбы, я подошел к выложенной цветной плиткой веранде. Одна из створок входной двери была приоткрыта. Я постучался. Никто не вышел, и я постучал снова. В доме послышался стук сандалий, чья-то рука отворила дверь. Я увидал молодую девушку, растерянно глядевшую на меня.

— Здравствуйте, — сказала она. — Простите, вам кого?

Увидев мундир цвета хаки, резиновые сандалии, мягкую шляпу с широкими полями — эту форму Освободительных войск мы, люди штатские, носили здесь, в командировке, удобства ради, — здешние жители почти всегда терялись и становились заискивающе вежливы. И на лице женщины, встретившей меня у пустой веранды, — я сразу понял, что это Лан, — все явственней проступала тревога.

— Извините, не здесь ли живет тетушка Ха? — спросил я.

— Да, здесь.

Я улыбнулся.

— А вы — Лан?

Она еще внимательнее взглянула на меня. С первого взгляда ей можно было дать года двадцать два — двадцать три; но приглядевшись, я понял: ей лет двадцать восемь, — именно таков, по моим подсчетам, был возраст Лан. Высокая, стройная — на зависть иным европейским модницам. Короткая стрижка безо всякой завивки, на лице ни малейших следов косметики. Легкие домашние брюки и блузка — розовая, в цветочках, простенько вроде, но и не без щегольства.

— Не скажете, тетушка Ха дома? — снова спросил я.

Тревога и настороженность в ее глазах сменились неподдельной радостью:

— А вы, наверное…

— Точно, — засмеявшись, ответил я, — перед вами Хоанг, сын дядюшки Дата, собственной, как говорится, персоной.

— О небо!

Опустив руку, придерживавшую дверь, она шагнула было ко мне, остановилась и обернулась, собираясь, наверно, позвать мать. Тут между ногами ее и дверью протиснулись двое малышей: мальчик лет трех-четырех и девочка, ей было годика два. Оба — прехорошенькие.

— Ваши?

— Да, мои.

В лице ее вдруг появилась холодность.

— Мой муж — капитан, — торопливо сказала она, — он сейчас на курсах. — Голос ее стал жестче: — На курсах по перевоспитанию, — пояснила она и вежливо пригласила: — Заходите, пожалуйста.

Она вошла в дом. Я поднял девочку, прижав ее к груди одной рукой; другой взял мальчика за руку. Дойдя до гостиной, она остановилась.

— Прошу вас, присядьте. Я пойду в сад, позову маму.

Взглянув на девочку, она потянулась было забрать ее у меня, но, передумав, сказала:

— Да вы отпустите ее. Ноги-то, вон, все в грязи; с утра до ночи копается с бабушкой в саду. — Потом наклонилась к мальчику: — Дык, ты поздоровался с дядей?.. Вы садитесь, садитесь (это уже мне). Вот мама обрадуется!

Она повернулась к дверям. Я, не отпуская детей, двинулся следом.

— Можно и мне с вами? — спросил я. — Хочу поскорей увидеть вашу матушку.

Эти люди, чувствовал я, близки мне. Встреча после долгой разлуки радостью отозвалась в сердце. Хорошо, что они живут в достатке и покое, не в пример многим семьям, разбитым, разоренным войной. (Хотя, кто мог тогда знать, что лучше, достойнее — этот безбедный достаток или мытарства и нищета?)

Я радовался и в то же время думал, как теперь быть с Лан? А она шла впереди, то и дело оборачиваясь и спрашивая: «Вы недавно приехали?..», «Сюда, к нам, прямо из Ханоя?..», «И где вы остановились?..». В голове у меня был полный хаос. Поначалу, когда Лан открыла мне дверь, я принял ее за студентку. Уж очень молодо она выглядела. Потом, догадавшись, кто она, я разглядел, что и лет ей побольше. Сейчас, вон, и детей ее вроде вижу, а она снова кажется совсем юной. Узнав, что я — Хоанг, сын ближайшего друга ее отца, она обрадовалась, но постаралась сдержаться, сразу рассказала о муже, свела все к вежливости, гостеприимству… Нет-нет, ей и впрямь можно дать ее годы. Прожито и пережито немало, но жизнь ее мне неведома. Я вдруг вспомнил, каким почтенным показался мне их особняк, увидел мысленно распахнутую калитку, притворенную дверь на веранду… А вокруг все пусто, загадочно!

Мы нашли тетушку Ха в саду и все вместе вернулись в дом. То-то было радости, расспросов, воспоминаний! Мне чудилось, будто я встретил свою мать, правда, выглядела она побогаче прежнего, но была ласкова и добра, как когда-то, во время лишений и бед. Дети Лан так и льнули ко мне. Поистине, я словно вернулся в родную семью.

В оставшиеся дни никаких дел у меня не было. Я осмотрел атомный реактор, бывшую военную академию и центр подготовки специалистов по «психологической войне», Пастеровский научно-исследовательский институт, электростанции Даним и Ангкроет, цветочные плантации, озера и водопады Далата… Жил я по-прежнему в гостинице вместе с другими работниками канцелярии премьер-министра, но постоянно навещал тетушку Ха, обедал у них, а как-то раз даже заночевал. Пейзажи Далата очаровали меня. Я прихватил бумагу, кисти, краски, мольберт; но оставил их у тетушки Ха, и так ни разу к ним и не притронулся…

Бывая у тетушки, я вскоре понял: семейная жизнь Лан не удалась. Тетушка, поглядывая на нее, вздыхала и говорила мне: «Бедняжка, не повезло ей!..» Лан с мужем, узнал я, давно уже не живут вместе, у него, вроде, есть другая семья. Подробных расспросов я избегал. Зато меня самого тетушка Ха о чем только не спрашивала. Конечно, она любила меня, но, понимал я, ее занимали не только мои личные дела; очень уж ей хотелось разобраться в том, что происходит на Севере и что это, собственно, такое — социализм. В первую нашу встречу она удивилась несказанно: как же так, я до сих пор не женат?

— Да у нас там, — отвечал я ей, смеясь, — женятся очень поздно.

В словах ее ощущалось неподдельное преклонение перед Севером и революцией; но сколько же на все это наложилось нелепостей и предрассудков. Наверно, в голове у Лан была такая же путаница, только она почти ни о чем не спрашивала и сама говорила мало, все больше слушала. Особенно много недоразумений возникало вот по какому поводу: не станут ли северяне мстить, не начнут ли преследовать? Да и немудрено ожесточиться, считая, будто все тут (понимай — в оккупированных прежде районах) изменники. Но, едва тетушка заводила такие речи, Лан, сидевшая рядом, обычно останавливала ее:

— Ах, мама, вы бы лучше послушали…

Я понимал, Лан смотрит на это по-своему. Нет, она страшилась не строгостей, даже не репрессий, а унижения и позора. И потому особенно блюла свое достоинство. Это сказывалось и на наших каждодневных встречах. Она была со мною мила и сердечна, но сохраняла между нами некую дистанцию, барьер, словно говоря: «Вот я — такая, как есть; да, я — жена сайгонского офицера, но мне стыдиться нечего!..»