Не знаю, был ли того же мнения Ватсон, поскольку я не дал ему даже заговорить и предложил покончить на этот раз с разговорами: я чувствовал себя совершенно исчерпанным и не способным ни к каким дедукциям. Надо было малость передохнуть. Антон сразу согласился — тоже, видно, устал — и мы разошлись: он пошел в свою комнату, а я отправился на кухню поставить чайник. Дело было вечером в субботу, вставать рано завтра было не нужно, и я — несмотря на позднее время — намеревался еще часок-другой почитать какую-то имевшуюся у меня и ждавшую своего часа интересную книжку, чтобы хоть немного отвлечься от утомительных — и вконец измочаливших меня за несколько дней — разговоров об этом чертовом убийстве.

Отойду на этот раз от уже сложившейся традиции и не стану объяснять, откуда я взял название главы. Единственное, что скажу — и то лишь для того, чтобы напустить побольше туману, — под упомянутым выше зайчиком я подразумеваю себя.

Предыдущую главу, получившуюся у меня очень длинной, я закончил, утомившись как в настоящем времени (еле хватило сил довести эту главу до конца), так и в том, которое я описывал, — мы с Антоном разошлись, и я решил попить чаю и несколько развлечься, почитав перед сном книжку. Однако выполнить свой план мне было не суждено. Пока я пил чай, рассеянно блуждая мыслями там и сям, откуда-то в моем усталом сознании появилось соображение, вновь выводившее меня на дедуктивный простор. Вялость мою как рукой сняло. Надо же — вроде бы, мы с Антоном уже вытоптали этот простор, не оставив на нем живого места. Казалось бы, негде уже искать неисследованные территории и белые пятна — всё прошерстили, под каждый кустик заглянули. Ан нет — нечаянно обнаружилась еще одна нехоженая тропка. Я вспомнил, что Калерия во время обыска в комнатах Жигуновых очень убедительно объяснила отсутствие воды в графине тем, что преступник помыл над кадкой с фикусом руки и испачканные в крови «инструменты», использованные им для расправы со своими жертвами. По крайне мере, земля в кадке была влажной, и следовательно, вода из графина была вылита в кадку. В сочетании с вымытыми бритвой и пепельницей это не оставляло других возможностей для объяснения — и можно считать, что мытье преступника в комнате Жигуновых, это твердо установленный факт. Я не сомневался в этом и тогда, когда слушал рассказы Калерии и Антона, но сейчас я понял, что сей факт представляет собой капитальное свидетельство того, что преступником не может быть никто из наших соседей. Действительно, любой из них мог спокойно осуществить данную операцию (мытье рук и прочее) в гораздо более удобных условиях, достаточно было ему пойти в ванную и там спокойно помыть руки (с мылом), тщательно под проточной водой вымыть всё остальное, даже можно замыть, застирать замеченные на одежде пятна крови. Очень удобно и совершенно безопасно для человека постоянно живущего в этой квартире. В самом деле, что подозрительного в том, что один из жильцов направился в места общего пользования — пусть даже и глубокой ночью — ну, приспичило ему. Он мог не опасаться особенно, что его кто-то может случайно заметить — по сравнению с прочими подозрениями, падающими в равной степени на всех, это были бы пустяки. Но такой поход ванную или на кухню был бы совершенно немыслим для находящегося в квартире чужого человека — именно он и вынужден был мыть руки, не выходя из комнаты. На мой взгляд, вывод простой и в высшей степени убедительный — сколько я его не поворачивал так и сяк, никаких изъянов в нем не обнаруживалось.

Я даже пожалел, что пришел к фундаментальному выводу после того, как отослал своего верного Ватсона спать, хотелось рассказать о своем маленьком открытии и немного похвастаться этим (чего тут скрывать: я был доволен собой и своими дедуктивными способностями). В постель я всё же улегся, но чтение у меня не пошло: уже на третьей странице я обнаружил, что не могу вспомнить ни слова из того, что я, вроде бы, только что прочитал, — мысли мои блуждали где-то далеко и упорно не давали мне возможности осознанного чтения. Я отложил книжку, выключил свет и некоторое время я еще прокручивал в голове — в который раз! — все рассуждения и соображения по поводу убийственной истории, бывшие предметом наших с Антоном разговоров в последние дни.

Нельзя сказать, что они были совершенно бесплодными. Я так не считал — кое-что нам всё же удалось вытащить на свет и расположить в обозримом логичном порядке. Это касалось и гипотетических мотивов убийств (а ведь они могли навести на след преступников), и обоснования — я не без удовольствия вспомнил об этом — того, что преступник постарался удалить с места действия Матрену, и того, что найденные нами доводы практически полностью исключали возможность участия в преступлении одного из жильцов нашей квартиры. Только что изобретенное мною дополнительное подтверждение этого принципиального для дела вывода подводило итоговую черту под этим вопросом. Я готов был теперь утверждать кому угодно, что ни один из моих соседей не является искомым преступником. Это дело рук чужого, проникшего в квартиру человека. Моя убежденность в правоте такого воззрения прочно подпиралась с обеих сторон: и со стороны непосредственного чувства, твердящего мне, что не могли мои соседи совершить это злодейство — не такие они люди, и со стороны логического анализа фактов, бесстрастно свидетельствующих, что предположение о виновности кого-либо из соседей неминуемо приводит к абсурдным выводам и заставляет приписывать подозреваемым отсутствие здравого смысла и поступки, свойственные только душевнобольным, — а ведь никакая психиатрическая экспертиза не могла бы признать их таковыми. Я считал, что вопрос об их виновности следует снять с дальнейшего рассмотрения, как окончательно разрешенный. Так что у меня были определенные основания для удовлетворительной оценки наших с Ватсоном дедуктивных трудов: кое-чего — и немаловажного — мы добились.

Но при всём при том, если взглянуть на всю историю в целом, мы никак не могли считать, что существенно приблизились к ее пониманию — имевшаяся перед нашими глазами картинка не только не стала прозрачнее, стройнее и понятнее, а представлялась теперь, с определенной точки зрения, еще запутаннее, чем она выглядела до наших попыток ее расшифровать. Логичность и стройность наших представлений о происшедшем вдребезги разбивались двумя капитальными несуразностями, от которых нам никак не удалось избавиться: пророчеством «ясновидящей» дурочки Матрены и чужаком-убийцей, способным проходить сквозь стены и запертые двери.

Я опять стал перемалывать в уме все мелочи, которые я знал о «пророческой арии», — наверное, у меня в мозгах в этом месте уже мозоль была натерта из-за постоянных возвращений к одному и тому же. Конечно, можно было считать, что мы имеем дело с простым совпадением: крики Матрены — сами по себе, а убийство — само по себе, и впечатляющее совмещение этих двух событий во времени и пространстве — чистая случайность. То есть, дело выглядит так: никто и никогда — на протяжении нескольких лет (да, вероятно, и до того) — не слышал от Матрены ни единого слова, хотя бы отдаленно похожего на прорицания, и вдруг она ни с того, ни с сего заблажила-запророчила. Причем ее «пророчество» не назовешь туманной невнятицей, которую можно толковать и так, и эдак: оно четко, ясно, определенно. Это само по себе удивительно, хотя не так уж и невероятно. Но самое главное: ее единственное пророчество было высказано именно в то время и именно там, где уже назревало описанное ею преступление. И это я должен объяснить случайным совпадением событий? Нет, я не верю в возможность таких совпадений и даже не могу заставить себя в это поверить. Этак любое чудо и любое приводящее нас в недоумение событие можно было бы объяснить совпадением. Где-то я читал, что существует отличная от нуля (но очень-очень маленькая, выражаемая единицей, поделенной на число с астрономическим количеством нулей) вероятность того, что движение всех молекул воды может случайно совпасть по направлению и скорости и тогда мы должны стать свидетелями истинного чуда: вода внезапно выскочит из спокойно стоящего стакана и разольется по столу — без какого-либо внешнего воздействия, исключительно за счет теплового движения молекул. Но если бы я стал свидетелем аналогичного события, я бы ни за что не поверил в такое — «статистическое» — его объяснение. Я бы продолжал искать его истинную причину. И, с моей точки зрения, был бы прав. Пусть возможность такого рода совпадений теоретически и не исключается, но их возникновение воздействует на зрителей подобно чуду именно в силу их чрезвычайной редкости. И тогда сам факт нашего присутствия при описанном выпрыгивании воды из стакана оказывается не менее чудесным, чем поведение воды. За все время существования нашей галактики такой факт мог произойти не более одного раза (да и то, его единичная демонстрация имеет ничтожно малую вероятность) и произошел он не где-нибудь и не когда-либо, а именно на планете Земля, на столе в вашей кухне и как раз в тот момент, когда вы, зайдя на кухню, взглянули на стол. Если это совпадение (еще одно невероятное совпадение) вы не посчитаете чудесным, то что вы называете чудом. (Я не буду утверждать, что мне, лежащему тогда в постели и готовому уже заснуть, приходили в голову эти мысли. Вовсе нет, это я сейчас так рассуждаю — когда пишу эти строки. Но чувствовал я тогда именно так: не верил я в подобные совпадения). Нет, совпадение я решительно отвергал (я скорее бы поверил в возможность ясновидения) и исходил из того, что между Матрениными воплями и убийством должна была быть некая связь, опосредованная вполне реальными факторами. Но в чем она состоит, было покрыто для меня непроницаемым мраком.