Для подлинных любителей детектива настоящие образцы этого жанра были радостью, скорее всего, даже в годы изобилия, когда интересные новинки появлялись чуть ли не каждый месяц, если не чаще. Тем более ценен истинный детектив в эпоху, когда он стал редкостью. А уж если речь идет о детективе русском, рождение которого относится к концу пятидесятых — шестидесятым годам двадцатого столетия, всякий новый роман, написанный в этом жанре представляет дополнительный интерес.

«Пророчица» Николая Слободского посвящена как раз шестидесятым годам, то есть примерно той эпохе, когда появились первые детективы Виктора Смирнова и Павла Шестакова. Однако книга Слободского написана в совершенно другой манере. Смирнов, Шестаков или, например, Словин всячески притворялись, что пишут полицейские романы, вместо которых у них как бы случайно (или действительно случайно?) получаются детективы. «Пророчица», как увидит читатель, наполнена размышлениями о природе этого жанра, чем отчасти напоминает детективы «золотого века». Сыщик — тезка автора также может напомнить о классиках жанра — Джо Алексе и Эллери Квине. Налицо и загадка, даже две: предсказание Матреной Федотовной еще не случившегося убийства — и загадка запертой комнаты (причем разгадка, насколько я могу судить, абсолютно оригинальна).

Вместе с тем кое-что и отличает «Пророчицу» от привычных детективов. Автор пошел на достаточно рискованный эксперимент: он рассказал свою историю в совершенно реалистической манере. Это тем более интересно, что повествователь, признаваясь в любви к детективу, судя по всему, выражают одновременно и чувства автора. И, тем не менее, роман Слободского в отношении манеры изложения мало напоминает произведения Конан Дойля или Честертона. С другой стороны, он столь же далек от «Женщины со шрамом» или «Первородного греха» Ф. Д. Джеймс — произведений гораздо более многословных и часто совершенно уводящих читателя в сторону от детективного сюжета. Уместней было бы сравнить эту книгу с «Контрибуцией» Юзефовича — оба произведения тяготеют к реализму, к достоверному изображению прошлого и одновременно содержат весьма небанальные загадки. Но мог ли Юзефович повлиять на Слободского? Дата, которую читатель найдет на последней странице романа, кажется, не позволяет говорить об этом. Возможно, автор «Пророчицы» ориентировался скорее на «Лунный камень» с его характерной неспешностью и живыми картинами быта и нравов. Впрочем, и от «Лунного камня» роман Слободского тоже отличается довольно сильно — собственно, он вообще не похож на известные мне детективы.

Я упомянул о датировке романа; остановлюсь на этом чуть подробнее. В конце книги мы читаем: «Июнь 1982 — январь 1983». Кто поставил эту дату — автор или герой? Имеем ли мы дело с мистификацией или же перед нами действительно написанный «в стол» русский детектив начала 80-х? К сожалению, будучи инициатором издания этого бесспорно интересного (хотя и не вполне близкого мне стилистически) произведения, я, тем не менее, не имею возможности ответить на этот вопрос. Некоторые (правда, очень немногие) словечки и обороты (вроде мелькнувшего где-то «босса») больше характерны для языка уже нынешнего тысячелетия. Кроме того, роман написан очень свободно — так, как будто автор не предназначал его для печати в подцензурных условиях. С другой стороны, постоянные обращения к читателю и выражения надежды на то, что тот доберется вместе с автором до конца книги, не содержат никаких оговорок вроде: «Если эта книга будет когда-нибудь опубликована…», «Если мне удастся протолкнуть свой роман в печать…» Наконец, «Пророчица» выгодно отличается от других советских детективов качеством загадок; отечественные авторы шестидесятых — семидесятых годов в этом отношении редко поднимались выше среднего уровня. С другой стороны, все эти моменты легко, в свою очередь, подставить под сомнение: лексики, которая совершенно не встречается в текстах начала восьмидесятых, Слободской все же не упоминает; отсутствие оглядок на цензуру может объясняться тем, что роман был написан «в стол», а обращения к читателю носят чисто условный характер; наконец, уже 1987-й год — год выхода романа Инны Булгаковой «Только никому не говори» и уже упомянутой «Контрибуции» — показал, что русские детективисты тоже способны придумывать оригинальные загадки.

Впрочем, когда бы ни была написана «Пророчица», не подлежит сомнению, что своего читателя — и, надеюсь, многочисленного — она найдет.

Это, если кто не знает, строчка из песни — старинного и довольно известного романса на стихи Полонского: «В одной знакомой улице я помню старый дом…» Наверное, не совсем кстати начинать свой рассказ с этой строчки. В стихах Полонского — большинство и знает про этого поэта благодаря романсу — речь о любовном воспоминании, о «чудо-девушке», о том, что было когда-то, но почему-то не состоялось до конца, о чувстве, которое еще бередит душу. Можно сказать, воспоминание о несбывшихся мечтах или, может быть, о непоправимой ошибке. В любом случае — ничего схожего с той историей, которую я собираюсь рассказать. Абсолютно не та интонация и ничего схожего в испытываемых чувствах. Единственное сходство в том, что всё, к описанию чего я намереваюсь приступить, было очень давно — двадцать лет прошло с тех пор, как я покинул этот старый дом. Но несмотря на отличие этих двух историй (в романсе и моей) — я бы мог даже сказать, на их полную противоположность, — почему-то именно эта строчка пришла мне в голову, когда я в который раз раздумывал и прикидывал, с чего мне начать свое повествование.

Мысль написать роман с закрученным сюжетом, с чертовщиной, жуткими событиями и кропотливым распутыванием всех завязавшихся узелков, логическими рассуждениями и выводами, приводящим в финале к прояснению всех выглядевших таинственными и несуразными происшествий, возникала у меня давно и неоднократно. Тем более, что канва будущего романа — а я сразу знал, что это будет детектив — была у меня готова, мне не надо было придумывать сюжет и изобретать загадки: всё это было подарено мне судьбой.

Сказал «подарено» и подумал, что это сейчас, через годы, я могу посмотреть на факты с такой точки зрения, а когда все эти события происходили, подарком они мне не казались — никакой увлеченности, ощущения личного участия в захватывающем приключении у меня не было. Тягостные были чувства, от которых хотелось поскорее избавиться. И подарком судьбы я тогда считал совсем другое обстоятельство, о котором расскажу позже, когда до этого дойдет дело. Так вот. Обдумывая возможный будущий роман (а я всё никак не мог оттолкнуться от берега и отдаться на волю волн — и хочется, и куражу недостает), я сразу запланировал, что в первой главе надо будет познакомить читателя со сценой, на которой будет разыгрываться моя история, и с ее персонажами — теми, кто будет в ней непосредственно участвовать. Но как я буду это делать — знакомить, описывать, представлять — мне было совсем неясно. Существуют сотни и тысячи разных зачинов, и очень многое зависит буквально от одной-единственной первой фразы. Начни с предложения: «По утрам он поет в сортире…», и будет один роман, а напиши: «Все счастливые семьи…», и возможность романа, аналогичного первому, будет исключена напрочь — повествование пойдет совсем по другому пути. Но ни в том, ни в другом случае детектива не получится. А мне с моим сюжетом нужен только детектив.

Я несколько уклонился, — чувствую, что со мной это будет происходить регулярно, — но теперь, слава богу, вернулся к тому, с чего начал: к первой фразе, и могу, наконец закончить свою исходную мысль. Несмотря на полное, казалось бы, несоответствие строчки Полонского тому, о чем я буду рассказывать, когда она сама собой всплыла в моем сознании, я почувствовал — вот оно, то, чего мне так не хватало, чтобы взяться за дело. Почему-то я ощущаю эту строчку как некий камертон. Почему? Не знаю. Могу только надеяться, что это и есть симптом желанного вдохновения. Некое ниспосланное мне сверху наитие, а не проявление моей литературной неопытности и отсутствия таланта. Впрочем, наверное, все эти ощущения и рассуждения по поводу первой фразы не так уж и важны. Всё равно как-то надо начинать, а что тебя подтолкнет к этому, какое-такое наитие — дело второстепенное и, как говорил один литературовед, всего лишь факт авторской биографии, к литературе отношения не имеющий. Главное, что рубеж преодолен и я уже заканчиваю первую страницу своего первого — и последнего — романа. У меня нет сомнений, что чем бы ни закончилось мое предприятие — закончу я свой детектив или брошу, не справившись, на полпути, буду ли я им доволен или он окажется ни на что не годным, — еще за один роман я не возьмусь ни при каких обстоятельствах. Кстати сказать, читатель находится в более выгодном положении, чем я: если он держит в руках книгу, значит я, по крайней мере, довел дело до конца, а совсем скоро читатель сможет оценить и качество произведенного мною продукта, но я, находясь лишь на первой странице (нет, уже на второй), ничего еще знать не могу и надеюсь лишь на кривую, которая, авось, да и вывезет меня, куда бы мне хотелось.