— Вот так бабка! Вот это тетя Мотя! Повезло Антоше, — ерническим тоном резюмировал он свои впечатления (хотя до сих пор ощущал в области желудка какую-то пустоту) и, помахивая чайником, продолжил свой поход на кухню.

И лишь одна Калерия Гавриловна восприняла всю разыгравшуюся перед ней кошмарную сцену не со своей точки зрения, а видя ее как бы с позиции Антона. «Каково ему было бедолаге все это переживать, ведь он такой самолюбивый», — рассказывала она мне через несколько дней после этого происшествия. И я верю, что ее чувства в тот момент были именно такими. Ясно, что Антоша был для нее не чужим человеком.

А тогда, оставшись одна в коридоре, она в замешательстве вытерла лицо грязной тряпкой, которую она так и не донесла до кухни, и вернулась в свою комнату. Коридор опустел.

Пролог трагедии закончился, и со сцены на время исчезли действующие лица.

Пророчество было произнесено во весь голос и в присутствии всех тех, кто мог быть в нем заинтересован, но его никто не понял и, следовательно, не расслышал.

Вот я и опять вернулся к натуральной цитате в заглавии. Это строчка из довольно известной песни Вертинского. Саму песню я уже и не помню — никогда особенно не увлекался Вертинским, — но вот эта строчка застряла в памяти. Правда иной читатель, ознакомившись с содержанием главы, может посетовать, что у Вертинского речь совсем не о том. Ну так что же? Конечно, героини резко не совпадают, но ассоциация здесь есть: как по подобию, так и по контрасту. Фактически, точно так же, как и в первой главе. Кроме того, как мне кажется, есть и некий слабый комический эффект такого сопоставления. Ну да, это все не так уж и важно. Главное — шаг за шагом двигаться дальше, выстраивая нашу историю.

Опять же сразу скажу: я не был непосредственным свидетелем и участником описываемых событий. В это время я находился за много километров от нашего дома, в командировке, куда меня отправила столичная ведомственная газета, и даже в страшном сне мне не могло присниться то, про что я сейчас пишу. Ничего этого я и знать не знал, и ведать не ведал, и не было у меня никаких предчувствий, и сердце у меня не щемило без причины, да и, вообще, я, вероятно, не вспоминал в это время про своих, не так уж и интересующих меня соседей. Я жил собственной, как мне казалось, полнокровной жизнью: усердно трудился, лазая по очередному «объекту» и что-то карябая для памяти в своем блокноте; в свободное время развлекался как умел (иной раз до одури); шлялся по местным книжным, выискивая что-нибудь интересное, и так далее. Что мне было вспоминать о покинутой на время квартире? Вот вернусь, тогда и вспомню. А вернулся я лишь на пятый день после избранного мною за точку отсчета июньского воскресенья. Так что страницы, на которых я буду выступать в качестве одного из активно действующих героев, еще впереди. А пока что всё, о чем я здесь рассказываю, я узнал позднее, лишь после своего возвращения, из рассказов тех, кто оставался на месте событий. Но читателю, как мне кажется, нет особой нужды заботиться о том, своими ли собственными глазами я видел описываемое или же мне об этом рассказал кто-то из числа достоверных свидетелей. Для читателя важно знать лишь одно: происходило ли то, о чем пишется, в реальности или же это может оказаться чьими-то выдумками, возможно даже злонамеренными. И, с этой точки зрения, читатель может полностью положиться на мою честность как повествователя. Если я описываю, как оно было, то именно так оно и было, и у меня есть достаточные основания для такого утверждения (хотя не исключено, что я удостоверился в этом позднее, а не тогда, когда выспрашивал участников и свидетелей того или иного происшествия). Если же у меня относительно чего-то нет такой уверенности, то я и не описываю это как непреложный факт, а прямо ссылаюсь на слова сообщившего мне об этом свидетеля: он, дескать, обрисовал мне это событие так-то и так-то. Можно ли ему в данном вопросе верить, это выяснится, вероятно, на последующих страницах (а может, так и останется тайной и для меня, и для читателя), но пока что я вам честно сообщаю, что он мне по этому поводу рассказал. И только основываясь на этом принципе, можно, как я считаю, строить повествование в детективном жанре. Это и есть принцип «честной игры» или, по крайней мере, одно из его важнейших следствий.

Ну вот, а теперь продолжим наш рассказ о злополучном воскресенье.

В квартире было тихо, как это обычно и бывало у нас по воскресеньям (да и по будням, собственно говоря). Тот десяти- или пятнадцатиминутный взрыв эмоций, который я описал в предыдущей главе, не забылся, конечно, и, несомненно, должен был иметь какие-то последствия, но пока что наступило затишье. Каждый сидел в своей комнате и не делал первого шага, чтобы каким-то образом обсудить случившееся и найти приемлемые для большинства способы реагирования, не ведущие к обострению ситуации.

Ясно, что положение было тупиковое. До тех пор внутриквартирные конфликты не выходили у нас за пределы сгоревших пельменей и луж воды, оставленных на полу в ванной, а потому все такие бытовые происшествия, даже если и приводили к мелким стычкам, не оставляли за собой вопроса: что же теперь делать и как быть. Единственный долгосрочный конфликт (я о нем уже писал), который возник на почве непримиримого отношения Калерии к пьянству и возобновлялся чуть ли не каждый месяц после очередного появления Виктора в состоянии «ни тяти ни мамы», в перспективе был, конечно, опасен, но что тут было обсуждать и что тут можно было сделать. Как ни злился Виктор на распекавшую его соседку (она порой доводила его до белого каления: у него башка с похмелья разламывается, а она его честит, поймавши утром в коридоре), он и сам понимал, что допиваться до свинского состояния нехорошо, однако одного понимания тут было мало. Оставалось надеяться, что процесс Витиной алкоголизации пойдет медленно и что до финала еще далеко.

Но в случае с Матреной ситуация была посложнее. Я сейчас пытаюсь понять, как бы я себя повел тогда, если бы пришлось занимать какую-то позицию, а какую-то надо было бы выбрать. На чью сторону я бы встал, за кого бы, фигурально выражаясь, «проголосовал». Конечно, не тот «я», который сейчас это пишет (я и знаю гораздо больше, да и, вообще, я стал уже другим человеком), а тот — каким я был в то время, тот «я», который должен был через четыре дня приехать и — хочешь, не хочешь — включиться в повседневную коммунальную жизнь и отношения между соседями.

В этой лишь намеченной будущей схватке было, как я понимаю, два центра сил: Жигунов, который уже сказал свое веское слово и теперь от него не отступит (плюс во всем послушная ему Пульхерия), и Антон, который воспринял ситуацию как свое публичное унижение (саму тетю Мотю вряд ли стоит принимать во внимание, она, вероятно, и не понимает ничего в происходящем).

Виктора это противостояние никак не занимает. Ему всё равно, и что бы ни случилось, он будет воспринимать это как развлечение, поглядывая со стороны.

С Калерией исход довольно туманный: ее боги Порядок и Справедливость, обычно выступающие сплоченным строем, здесь, похоже, окажутся по разные стороны баррикады. С одной стороны, сцены, подобные только что пережитой, и вообще появление в нашей квартире дурочки такой человек как она не может воспринять иначе, нежели как грубое нарушение общественного порядка. Сумасшедшим не место среди здоровых людей — тезис, за который она проголосует обеими руками. С другой стороны, Калерия явно симпатизирует Антону и ей жаль парня, попавшего в результате проявления родственных чувств в такой унизительный (то-то Виктор будет его теперь подначивать по поводу здоровья его тетушки) и болезненный для его гордости переплет. Но главное даже не в этом. Жалость к парню со счетов, конечно, не сбросишь, однако Калерия вполне может перешагнуть через любые сентиментальные привязанности, если они будут противоречить ее жизненным принципам. Дело не в жалости, а в справедливости. Как не крути, а все же несправедливо лишать Антона возможности общения со своей единственной родственницей, какой бы она ни была и как бы она нас — окружающих — ни раздражала. У каждого есть право любить и жалеть своих родных, даже самых убогих и скверных, заботиться о них, а все остальные должны это право уважать и при необходимости защищать — этого требует элементарная справедливость. Рассуждая таким образом, я прихожу к выводу, что от Калерии можно ожидать чего угодно. Скорее всего она выберет некий средний путь: и Жигунова урезонить, чего это он раскомандовался, и посещения тети Моти свести к минимуму. Но поскольку такое взвешенное среднее решение вряд ли сможет удовлетворить хотя бы одну из сторон, не исключено, что поборница справедливости (или порядка — что победит, еще неясно!) поддержит — со всей присущей ей жесткостью и прямолинейностью — какой-то из крайних вариантов действий, и тогда ее вряд ли что сможет остановить: она пойдет до конца.