Я жил в то время в большом городе — областном центре. Не хочу его называть, так как всё рассказываемое мною происходило с реальными людьми и они, вероятно, еще живы, у всех есть родственники, сослуживцы, знакомые — незачем давать лишнюю пищу для домыслов и пересудов. Поэтому в своем рассказе я специально изменю некоторые детали и слегка заморочу голову читателю, чтобы он не мог напрямую связать героев рассказываемой истории с кем-то в реальной жизни. Да и автору это развязывает руки: я могу без опаски давать своим вымышленным героям любые характеристики и приписывать им какие угодно высказывания друг о друге. К тем живым людям, которые стали участниками давних событий, это уже не имеет прямого отношения. Мне бы не хотелось, чтобы они — если вдруг им попадет в руки книжка — видели во мне какого-то соглядатая, который, живя рядом с ними, рассматривал их чуть ли не под микроскопом, хладнокровно занося в рабочий журнал свои наблюдения, а затем выставил их на всеобщее обозрение со всем их грязным бельем и дурными привычками. Ничего этого не было и не будет. Герои романа выдуманы мною, и всё их бельишко выдал им я же — с меня и спрос. А какие воспоминания послужили основой моих измышлений — это совсем другое дело, и оно — торжественно обещаю — не выйдет за пределы моей авторской кухни. Хочу быть абсолютно чистым и безупречным в этом отношении.
Меня в свое время неприятно поразил тот факт, что Лев Толстой, оказывается, изобразил в «Смерти Ивана Ильича» совершенно конкретного человека, с которым была хорошо знакома толстовская семья, и даже оставил герою его настоящее имя. Толстой, разумеется, гигант, и ему на его высотах многое позволяется, но всё же вряд ли брату покойного — тоже, кстати сказать, большому ученому, всемирно известному человеку — было приятно читать толстовский рассказ. Пожалуй, он воспринимал его не как гениальное художественное произведение, а как грубое вторжение чужих людей в личную жизнь брата и его семьи. Никакая гениальность и никакой художественный результат не оправдывают такую безжалостную вивисекцию. Пока люди с их делами и мыслями не перешли в ведомство истории, нехорошо, негуманно просвечивать их своим гениальным рентгеном и демонстрировать окружающим их внутреннее устройство. Я, конечно, не собираюсь проникать в душевные глубины героев — мне этот уровень, явно, не по плечу, — но какие-то мои замечания и соображения, пусть самые поверхностные, могли бы задеть человека, как и любые разговоры у него за спиной, а потому… Впрочем, читай написанное выше, я уже, по-моему, достаточно ясно обозначил свою позицию.
Наш «старый дом», о котором мне всё никак не удается сказать хоть пару фраз, находился вблизи от исторического центра города, и по сегодняшним своим меркам, продиктованным стариковской склонностью на первое место ставить покой и отсутствие шумной суеты, я бы назвал его местоположение очень удачным. Дом был, действительно, «старым» — еще дореволюционной постройки и когда-то, вероятно, стоял в ряду других домов, тянущихся вдоль большой улицы, но потом — перед войной — улицу эту расширили в связи с прокладкой трамвайной линии и вдоль проезжей части заложили бульвар, который тянется до самой реки. Часть домишек при этом снесли, а наш дом оказался как бы отодвинутым от проезжей части и отделенным от нее довольно широким бульваром. К описываемому мною времени трамвай уже был заменен троллейбусом, а деревья на бульваре разрослись, и он выглядел как тянущаяся вдаль тенистая аллея с расставленными на ней садовыми скамейками по обе стороны заасфальтированной дорожки. Чисто, уютно, культурно. Короче говоря: «Аллея молодых дарований». Правда, девушки с книжками встречались на ней, насколько я помню, нечасто, и в основном скамейки занимали старички с газетами и шахматами, бабушки и мамаши с детскими колясками. Тишь да гладь — городская идиллия.
Слева от нашего дома (если смотреть на его фасад), поодаль и чуть поближе к бульвару стояли один за другим вдоль улицы два больших шестиэтажных дома, построенных уже после войны в конце сороковых. Строили их, как говорили, пленные немцы, и предназначались они для избранной публики. Роскошное по тем временам жилье в стиле «сталинский ампир» — смутно припоминаю даже какие-то лепные гипсовые щиты и колосья на фронтонах. Справа — близко, но не совсем впритык к нашему дому, — угол забора картонажной фабрики, тянущийся вдоль улицы на два квартала. Забор дощатый, но аккуратный, крашеный, и пейзаж не портит, а скорее наоборот, вносит в него какой-то казенный устойчивый порядок. За домом пустырь, бывший когда-то двором и огородом, от которых не осталось и следа, а теперь заросший отдельными чахлыми кустиками и спускающийся к болотистой низинке на задах фабрики — весной ее заливало, и почти до конца лета в зарослях стояла вода. И это был главный недостаток нашей округи — комариков, а временами даже каких-то противнейших мошек, там было не меньше, чем за городом. Посему рассуждения о том, когда же наконец ликвидируют это болото в центре города, были дежурной темой для разговоров как среди старичков на скамейках, так и между жильцами нашего дома. Говорили, что по генеральному плану предполагается низинку сравнять и засыпать, а на этом месте продолжить строительство, начатое двумя большими домами. Действительно, до видневшихся за болотцем каких-то многочисленных складов и приземистых строений было по крайней мере метров пятьсот, и здесь можно было бы выстроить целый, как говорят сейчас, микрорайон. Более того, несколько лет назад болото с дальнего края уже начали засыпать привозимой с новостроек глиной, смешанной с обломками кирпича и разным строительным мусором, но потом дело почему-то застопорилось и дальше не пошло. Тогда вообще строили мало и очень медленно, хотя массовое строительство хрущевских пятиэтажек уже началось, и в нашем городе уже появились первые «черемушки», как называли кварталы этих новых домов по всей стране.
Дом наш, помимо своего необычного отдельного расположения, и сам по себе был своеобразный. Во-первых, в нем была всего одна — наша — квартира. Когда-то дом построил некий купец для своего семейства (до войны окрестные жители еще помнили имя этого купца), но в результате войн и революций, уплотнений и переселений единственное жилое помещение стало коммунальной квартирой с разнообразной проживающей в ней публикой. Во-вторых, хотя квартира была на первом (и даже можно сказать — единственном) этаже, так что, подойдя к дому, можно было постучать в любое из окон, а при желании и заглянуть в него, но у дома имелся и еще один этаж — под нашей квартирой. Хитрость была в том, что дом был построен (и видимо, намеренно) на косогоре — так что с обращенного к улице фасада он выглядел как обычный одноэтажный, но если взглянуть на него с противоположной стороны — с той, где когда-то был двор, — то окажется, что этажей всё же два, и нижний — назовем его полуподвальным — имеет собственный расположенный в центре вход и ряд окон, причем немного заглубленные в землю окна имеют нормальные размеры, хотя и поменьше окон второго этажа. Здесь вполне можно было бы жить, но второй квартиры в доме не было, потому что еще задолго до войны горкоммунхоз, которому к тому времени принадлежал весь дом, поселил в этом полуподвальном помещении свои подсобные службы. Там они хранили часть своих архивов, сидела какая-то расчетная группа, и выглядело всё это как небольшая контора. Каждое утро туда являлись три тетеньки средних лет и довольно ветхий с виду старикашка, продолжавший несмотря на возраст служить родному городу. А летом можно было через открытые окна слышать позвякивание арифмометра «Феликс» (сейчас и не найдешь нигде эту занятную машинку).
Наша квартира никак формально не была связана с нижними соседями, но это сожительство оказалось очень выгодным. Если бы не оно, дом вообще мог бы не уцелеть или на него бы просто махнули рукой — всё равно скоро пойдет на снос. А так, заботясь о своих коммунхозовцах, в наш дом при строительстве рядом двух новых зданий провели горячую воду. В доме был сделан капитальный ремонт: убрали старые печки-голландки, поставили везде батареи центрального отопления, из ванны выкинули стоявшую там дровяную колонку, всё побелили, покрасили. Благодаря этому квартира стала ничуть не хуже тех, что получали тогда самые заслуженные граждане в новых предназначенных для начальства домах. Квартира благоустроенная, большая, с высоченными потолками — таких я больше нигде не встречал, — чистенькая, двери и окна дореволюционного качества, массивные, из отличного дерева, не рассохшиеся, не покоробившиеся, открываются-закрываются мягко, бесшумно, нигде ни щели, полы из широких толстенных плах, пригнанных на совесть, и хотя пролежали они здесь больше полувека, ни одна половица не «ходила», не шаталась, не поскрипывала. Стены чуть ли не в метр толщиной, добротно сделанные перегородки — закроешь дверь и окно в комнате и сразу полная тишина: ни один звук ни с улицы, ни из коридора не слышен. И вся эта дореволюционная основательность и добротность сочеталась с современными удобствами: электричество, горячая и холодная вода, центральное отопление (кстати, благодаря коммунхозовским соседям зимой топили так, что я никогда форточку не закрывал). При этом квартира в тихом спокойном месте и почти что в центре: квартал до автобусно-троллейбусной остановки, да и пешком до центральной городской площади минут пятнадцать ходьбы. Рядом — в новых домах — гастроном, хлебный, аптека, почта, промтовары. Всё под боком.
