А теперь я могу вернуться к прерванному мной повествованию и продолжить свой рассказ о разговоре с капитаном юстиции — тем более, что и рассказывать об этом осталось немного.

Как ни был я ошарашен предложением капитана (а я надо сказать, не ожидал ничего подобного), но явно уклониться от выполнения его поручения (ну, пусть, просьбы или предложения) у меня не хватило духу — да и не знал я, как это сделать, не отказываясь от помощи следствию в поимке опасного преступника, а я ведь, действительно, был настроен сделать всё от меня зависящее, чтобы его разоблачить. К счастью для меня, согласие на сотрудничество с прокуратурой не было связано ни с какими формальностями — капитан ни словом не заикнулся о необходимости подписывать какие-то бумаги. Так что наше соглашение о потенциальном сотрудничестве оставалось на уровне слов — причем слов достаточно туманных и неопределенных. Два хороших человека договорились делать так, чтобы всем было хорошо — и только. «Ну ладно, — подумал я, — там посмотрим. Всё равно ведь я собираюсь выяснить, что удастся, про эту историю. А там видно будет, что я расскажу капитану, а о чем, может быть, и промолчу». На словах же я заверил своего собеседника, что «готов, чем только могу…» и так далее.

Стоит, вероятно, отдельно сказать, что помимо вербовки меня в свои сотрудники капитан особенно упирал на возможную опасность моей «разведдеятельности». По его словам, имеющиеся данные прямо указывают на то, что, по крайней мере, один из наших жильцов должен быть связан с убийством Жигуновых: даже если он сам и не является непосредственным убийцей, то всё же он должен был быть его сообщником, способствовавшим исчезновению преступника из запертой на все замки квартиры. А если это так, то я в своих расспросах должен быть очень осторожен, чтобы не спугнуть преступника и чтобы не стать его очередной жертвой. «Ему теперь терять уже нечего — он на что угодно может пойти», — вдалбливал он мне эту нехитрую мысль. При этом — надо отдать должное капитану — он очень ловко увязал предостережения со своей главной темой: у него выходило так, что поскольку и мне, и другим ни в чем не повинным жильцам находиться в нашей квартире стало опасно, то, естественно, в моих собственных интересах прилагать все силы, чтобы помочь следствию. Ну да, против этого не возразишь.

И еще одно. Под конец нашего разговора, уже, можно сказать, прощаясь, я спросил его, не будет ли он против, если я навещу дом престарелых и повидаюсь с пресловутой «пророчицей». «Вы понимаете… Про нее такое рассказывают… Хотелось бы своими глазами…» — несколько бессвязно пытался я объяснить свой интерес к этой особе. И тут меня ожидал ошеломляющий сюрприз.

— Нет, я вовсе не против, — даже не дослушав меня, заявил капитан. — Я даже позвоню их заведующей: попрошу, чтобы они всё там вам показали и рассказали. Но с гражданкой Акинфьевой встретиться вам, к сожалению, не удастся. Ее там уже нет.

— В каком смысле «нет»? — я просто рот открыл от удивления. — Вы ее арестовали? За что?..

— Ну нет, конечно. Зачем же нам ее арестовывать. Но дело в том, что Акинфьева, после того как покинула вашу квартиру вместе с неизвестной женщиной, исчезла, и никто из персонала дома престарелых ее больше не видел. Они ничего о ней не знают, и пока наш сотрудник не начал наводить о ней справки, заведующая считала, что она до сих пор гостит у своего племянника.

Вот те раз! Что бы это всё значило?

Как уже заведено, начну и эту главу с объяснения ее заглавия. Я взял для него слегка измененное название одной из пьес Дюрренматта: «Визит старой дамы». Не помню сейчас точно (а заниматься какими-то разысканиями по этому поводу мне неохота), появилась ли эта пьеса в русском переводе до описываемых здесь событий или же она вышла на пару лет позже, но в начале шестидесятых она была достаточно известна, хотя сейчас вряд ли многие из читателей знают о ее существовании. Пик популярности Дюрренматта в наших краях давно пройден, и сегодня уже не совсем понятно, что так привлекало советского читателя в его писаниях в те годы. Конечно, пьесы Дюрренматта не сравнишь с какой-нибудь «Стряпухой» или с «Платоном Кречетом», но всё же неясно, чем Дюрренматт или появившийся у нас чуть позже Макс Фриш, могли так уж увлечь наших читателей (я и себя не исключаю из их числа — я, как и все тогда, тоже не пропускал эти имена, появлявшиеся в наших журналах), чем эти иностранные авторы могли поразить наше воображение. Чем они, грубо говоря, лучше наших советских писателей, сравнимых с ними по уровню литературной одаренности, ну, взять хотя бы Юрия Германа или Бориса Полевого, например. Понятное дело — мода. Но такое объяснение меня всё же не вполне устраивает: мода — модой, но что сделало этих весьма посредственных литераторов модными. Что-то же за этой модой стояло. Единственное, что мне приходит на ум: они были не такие, это была не та литература — по описываемой жизни, по стилю, по некой впаянной в описания банальной философии, по отношению к жизни в целом, — к которой мы (советские читатели) были приучены в предшествующие годы. На вкус конфетка, может быть, и не слишком отличалась от известных нам сладостей, но фантик, в который она была завернута, был совершенно другим — ярким, «заграничным», привлекающим всеобщее внимание. (Кстати о Дюрренматте: он почему-то считается мастером детектива, но, судя по его романам — и особенно по его «Обещанию», выходившему с подзаголовком «Отходная детективному жанру», — он абсолютно не понимал, что такое детектив и в чем его литературная сущность).

Как я уже упоминал в предыдущей главе, я планировал познакомиться с еще неизвестной мне тетей Мотей — мне казалось, что размотать этот загадочный клубок, сплетенный вокруг совершенного в нашей квартире двойного убийства, можно будет ухватившись за ниточку «пророчества»: уж очень яркой и необыденной была эта ниточка — с ней была связана какая-то загадка, какая-то мрачная тайна и, следовательно, она должна была вести к неким, неизвестным нам, но существенным для понимания дела фактам. Сообщение следователя о таинственном исчезновении столь важного действующего лица подействовало на меня двояко: с одной стороны, стало ясно, что узнать что-либо из беседы с Матреной мне не удастся, но с другой стороны, сам факт ее бесследного растворения в пространстве (так, что даже в прокуратуре не сумели выяснить, куда она делась — убили? спрятали? что-то пытаются у нее узнать? хотят воспользоваться ее провидческим даром? — можно гадать сколько угодно, всё равно ничего не поймешь — и кто эти они? кто стоит за забравшей Матрену женщиной?), так вот, сам этот факт уже неопровержимо свидетельствовал о ключевой роли тети Моти в готовившемся преступлении.

Поэтому я всё же решил наведаться в дом престарелых и попытаться хоть что-то там разузнать: авось, какие-то зацепочки и обнаружатся. На следующий же день я туда и отправился. Не стану даже пытаться описывать свои впечатления от посещенного мною учреждения, которое недаром раньше называлось богадельней. Тут нужен не мой приземленный слог, вовсе непригодный для передачи выворачивающих душу ощущений распада и тлена, а какие-то другие способы изъясняться. Невольно тянет процитировать какой-нибудь пассаж из библии, что-то древнее, выводящее за пределы обыденности, что-то вроде слов Будды: «Горе молодости, подкапываемой старостью! Горе здоровью, разрушаемому разными болезнями! Горе кратковременной жизни человеческой!» Не мне с моими талантами вступать в эту область. Расскажу только то, что мне удалось узнать и понять в результате своего посещения.

Амалия Фадеевна, руководитель этой обители скорби, оказалась представительной дамой лет сорока с небольшим, в строгом пиджачном костюме и с какой-то замысловатой пышной прической. Ее можно было бы даже назвать привлекательной женщиной, если бы не особый оттенок в ее облике, начисто отбивающий желание взглянуть на нее как эффектную женщину. Что-то в ней было такое: я не могу подобрать нужное слово, но в уме всплывают такие слова как «тусклая», «пыльная» — ее внешности как бы не хватало живых, ярких красок. Впрочем, может быть, мне это только показалось из-за общего фона и колорита руководимого ею учреждения. Несмотря на свою внешность, склоняющую мысли в сторону казенщины и канцелярской тоски, со мной она обошлась очень предупредительно и с готовностью разрешила мне познакомиться с личным делом Матрены Акинфьевой и поговорить с ее соседками по палате — вероятно, капитан, и в самом деле, ей звонил, а может, и мое редакционное удостоверение возымело необходимый эффект. Она не скрывала, что случай с исчезновением пациентки для нее крайне неприятен — такого у них еще не бывало на ее памяти, — но не видела в этом какой-либо своей вины или халатности персонала. Всё, по ее словам, было обставлено как обычно и как это положено по инструкции. В подтверждение этих слов мне была продемонстрирована стандартная, напечатанная на машинке расписка, в которой «гр. Кошеверов А. Б.» брал на себя ответственность за свою тетю и обязался доставить ее в дом престарелых не позднее, чем через десять дней с момента составления данного документа. Больше всего заведующую возмущал тот факт, что кто-то забрал Матрену, выдав себя за сотрудницу дома престарелых. Она не скрывала своего раздражения: «Самозванка какая-то! Но мы за нее никакой ответственности нести не можем. Это Кошеверов виноват — он должен был потребовать у нее документы. Как можно было отдавать пациентку кому попало. Что ж с того, что она в белом халате!» Вот, пожалуй, и всё, что я услышал от нее о прискорбном инциденте с Матреной. Мои попытки расспросить ее, что за человек была Матрена Федотовна и не было ли у нее до того каких-либо видений или предсказаний, ни к чему не привели — заведующая настоятельно посоветовала мне изучить данное мне «личное дело»: «Там всё написано… подробно…» — но сама ничего конкретного сообщить мне не смогла. Думаю, что она до того толком и не знала ничего про существование Матрены (в доме у них содержалось более трехсот человек — вряд ли заведующую могла заинтересовать не создающая никаких специфических проблем рядовая пациентка), и все свои знания о ней она почерпнула из того же «личного дела».