Произошло это событие, послужившее прологом ко всему нижеописанному, в один из воскресных июньских дней (не исключаю, что это было около 22 июня, хотя точной даты я уже не помню; правда, не «ровно в четыре часа» утра, как это пелось в известной песне, а около двенадцати часов дня). Входная дверь нашей квартиры отворилась, и из маленького коридорчика (читатель его, надеюсь, помнит) в основной коридор вышел Антон с портфельчиком в руке. Позднее, обдумывая его появление в квартире, я предположил, что он специально выбрал это время дня — оно было самым тихим, и шансы встретить в коридоре кого-то из жильцов были в этот момент минимальными. Утренние хождения на кухню и в ванную были уже позади, обе хозяйки (наиболее опасные в этом отношении) уже совершили свои воскресные вылазки в магазины, до обеда еще было далеко, а потому тот, кто хотел пройти в свою комнату не замеченным соседями, мог надеяться на успех. Но в этом случае Антону не повезло: навстречу ему, с какой-то тряпкой в руках, шла Калерия, очевидно, направлявшаяся на кухню. И все расчеты неудачливого конспиратора (а он впоследствии и сам не отрицал, что надеялся отложить объяснения с соседями на более поздний срок) пошли прахом. Калерия мигом уяснила, что «пацан» явился домой не один, а с дамой. Эта особа (несомненно женского пола) выдвинулась вслед за ведущим ее парнем в общий коридор и в свете, падавшем из ведущего на кухню проема, стала доступна для того, чтобы несколько ошарашенная ее появлением соседка могла разглядеть неожиданную гостью.
— Здравствуйте, Калерия Гавриловна, — выдавил из себя с некоторой запинкой Антон, явно смущенный встречей с нашей блюстительницей внутриквартирного порядка. — Познакомьтесь, пожалуйста… Это моя тетя. Матрена Федотовна.
— Здравствуйте… Ваша тетя… значит… — отреагировала на приветствие Калерия, неожиданно для себя перешедшая в обращении с Антоном на «Вы» и тем самым выдававшая свою минутную растерянность и отсутствие уверенности в том, как вести себя в данной ситуации. — Это какая же тетя? Что-то я не припоминаю. Откуда же она приехала? Из Белоруссии?
— Да нет. Почему из Белоруссии?.. Это тетя Мотя — сестра моей мамы. Двоюродная… или троюродная… Она поживет у меня немного.
Антон явно тяготился этим разговором и стремился побыстрее его закончить. Он потянул свою спутницу за рукав и сделал шаг в направлении к своей двери.
— Пойдемте, тетя Мотя. Вот моя комната.
Однако момент улизнуть в свою нору, воспользовавшись минутным замешательством соседки, был им бесповоротно упущен. Калерия уже оправилась от растерянности, и к ней вернулись обычное расположение духа и свойственная ей решительность.
— Нет, погоди. Что значит, поживет? — Она толкнула находившуюся рядом с ней дверь Жигуновых и через приоткрывшуюся щель окликнула соседку:
— Вера, выдь-ка на минуту.
— Вот. — Обратилась она к выглянувшей через пару секунд Пульхерии. — Антон тетю привел, собирается поселить ее у себя.
— Но это же ненадолго. Всего на несколько дней — совсем упавшим голосом пробормотал нарушитель неписанных конвенций коммунального общежития, успевший, правда, протащить свою тетю на пару шажков к заветной двери.
— Это хто же? — выдохнула наконец Пульхерия, тоже вышедшая в коридор и пристально уставившаяся на стоявшую перед ней Антонову тетю.
Теперь я вынужден прервать цитирование этой содержательной беседы, ведущейся в полутьме нашего квартирного коридора, и объяснить, что вызвало такую, можно сказать, оторопь и растерянность у моих много чего повидавших в жизни соседок. Нет никаких сомнений, что попытайся наш «Пацан» привести с собой любую размалеванную девицу или, вообще, любую женщину, какого бы возраста и устрашающего внешнего вида она ни была и какой бы родственный статус он ни пытался ей приписать, наши дамы ни на секунду не задумались бы над тем, что сказать Антону (да и кому угодно из нас) и как пресечь его поползновения, нарушающие правила приличия и моральные требования советского общежития. Годы, проведенные ими в вареве перенаселенной коммунальной квартиры, подготовили их к моментальной реакции на любую экстремальную ситуацию. Однако здесь они на какое-то краткое время опешили и не смогли сходу выбрать верный способ поведения, поскольку случай этот был особый и до сих пор им еще не встречавшийся.
Я никогда в глаза не видел тети Моти, осчастливившей нашу квартиру своим посещением в этот воскресный день. Меня тогда дома не было. Но и потом я не мог повидаться с ней, как бы мне этого ни хотелось, — так сложились обстоятельства, о которых я еще расскажу. Так что, всё, что я здесь пишу, — это всего лишь пересказ и передача впечатлений непосредственных участников этой сцены. Однако все рассказчики были на удивление единодушны в своих оценках и характеристиках, расходясь между собой лишь в незначительных деталях, и у меня нет ни малейших сомнений, что выясняющаяся из их подробных рассказов — а я обсуждал с ними эту сцену не раз и не два — картинка вполне отражает реальность, а не является их выдумками, да еще и приукрашенными фантазией, разыгравшейся у свидетелей в связи с последующими событиями.
Краткий вывод, следовавший из этих свидетельств очевидцев, гласил: женщина, которую Антон рекомендовал как свою тетю Мотю, выглядела как типичная пожилая деревенская дурочка, каковой она, без сомнения, и была. На основании чего участвовавшие в этом разговоре моментально поставили такой диагноз (впоследствии, правда, подтвержденный официальными документами — но они-то этого знать не могли), объяснить мне никто толком не смог, но каждый из них считал, что видел это собственными глазами и что никаких других толкований виденного просто быть не может. И я их вполне понимаю. Действительно, какие я могу привести доводы в пользу того, что видимое мною животное — кошка? Просто то, что я вижу, полностью соответствует моему (и всеобщему) представлению о кошке. И что тут дальше обсуждать?!
Пришедшая с Антоном особа представляла собой пожилую женщину (по возрасту скорее старуху, но без видимой старческой дряхлости и немощи), среднего роста, полную, с грузной, расплывшейся фигурой, чья бесформенность усугублялась ее одеждой, висевшей на ней мешком. Она была одета в некий балахон — что-то вроде домашнего (или, скорее, больничного) халата с завязочками — из какой-то материи неопределенно грязного цвета, какую уже и в те годы вряд ли можно было увидеть на ком-то из более или менее нормальных людей. (Может быть, это и был тот самый загадочный туальденор, о котором писали классики и чье имя и вид которого уже изгладились из памяти последующих поколений?) Голова ее была повязана платочком, а в правой руке она держала средних размеров узел — какие-то вещи завязанные в старую простыню с ржавыми пятнами на ней. В целом, это была старуха, как старуха, ничем особо не примечательная, если не считать ее одеяния, может быть, и терпимого в домашней обстановке, но уж никак не пригодного для похода в гости или хотя бы просто для выхода на улицу. Но эффект ее появления был связан, конечно, не с этими мелочами — их, наверное, никто в первые минуты и не заметил. Главное, что с первого взгляда бросалось в глаза и на сто процентов обуславливало общее впечатление и оценку, было безмятежно тупое выражение ее лица, на котором нельзя было заметить и следа не то, что какой-нибудь мысли, но и какого-то простейшего чувства. На протяжении всего разговора, при котором она присутствовала, она ни единым движением мимических мышц, ни единым звуком не выразила своего отношения к происходящему. Понимала ли она, что говорят стоящие рядом с ней люди, куда тянет ее за рукав Антон, где она находится? Если она что-то и понимала, то весь ее вид свидетельствовал, что ее это нимало не затрагивает и не интересует — как корову, молчаливо сопящую при разговоре хозяев, рассуждающих, зарезать ли ее этой осенью или всё же оставить до будущего года.
Пока Антоша повторно, но все еще сбивчиво принялся объяснять Пульхерии: «Моя тетя… вот, познакомьтесь, вы ведь ее еще не видели… Матрена Федотовна… одинокая, живет в доме престарелых в нашем городе… вы же понимаете, там палата на шестнадцать коек… ну и… я хотел… в домашней обстановке… я договорился… на некоторое время…» и т. д., окончательно пришедшая в себя Калерия решительно приготовилась к продолжению разговора и начала свою подготовку к нему с того, что, щелкнув выключателем, зажгла висевшую под потолком лампочку, и это уже само по себе говорило об ее оценке сложившейся ситуации, как экстраординарной, — в обычных условиях свет в этом коридоре зажигали редко и лишь поздно вечером, а днем довольствовались тем полумраком, который создавался освещением через кухонные окна. Повышенная видимость позволяла нашим жильцам более детально рассмотреть тетю Мотю, но, как я понимаю, не внесла ничего принципиально нового в ее уже сложившуюся до того оценку. Кстати сказать, именно в этот момент в коридоре появился еще один заинтересованный наблюдатель и слушатель: из комнаты вышел Витя с чайником, бодро направлявшийся, ясное дело, на кухню. Однако, едва успев прикрыть за собой дверь, он остановился на полдороге, озадаченный необычным многолюдством в коридоре и открывшейся ему занятной картиной. Он быстро ухватил суть происходящего и, похоже, в первую очередь воспринял его юмористический аспект (по крайней мере, Антон потом говорил о легкой ухмылке, с которой Виктор выслушивал продолжавшийся разговор и рассматривал экзотическую пришелицу). Судя по всему, его — в отличие от наших дам — возможность вселения в нашу квартиру дурочки малахольной не особенно испугала, и он смотрел на разворачивающийся конфликт как на занятное представление.
