Сегодняшние молодые люди, хихикающие над страницами «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», вряд ли смогут понять, чем были эти книги в то давнее время. Изданные после долгого перерыва — сначала в Москве (в год ХХ съезда), а на следующий год сразу в нескольких областных издательствах — они моментально захватили в плен всю читающую публику. В затхлой атмосфере казенного «социалистического реализма» эти книги были дуновением забытой свободы прежних лет. Популярность ильфо-петровских героев была феноменальной — ничего подобного с тех пор уже не повторялось. Молодежь, начиная лет с тринадцати-четырнадцати, изъяснялась между собой на языке, настолько густо уснащаемом словечками из этих романов и аллюзиями на описанные в них происшествия, что их сверстники, не познакомившись с Остапом Бендером и его похождениями и не понимая всех этих шуточек и намеков, чувствовали бы себя исторгнутыми из приятельского трепа жалкими отсталыми субъектами. А потому у всякого, более или менее приученного к чтению и имеющего таких же приятелей, не оставалось выбора — он просто обязан был прочитать «Двенадцать стульев», чтобы не выпасть из своего поколения.
Я был счастливым обладателем собственного экземпляра этой книжки. Я был в командировке в Новосибирске — одном из городов, где она была издана, — и мне удалось ее купить. Все обитатели нашей квартиры воспользовались возможностью ее прочитать, и определение «воронья слободка» сразу же стало ходовым. Даже наш «Старожил», по всем признакам не склонный к художественной литературе (газеты он все же выписывал и, по видимости, регулярно читал), попросил у меня уже замызгавшийся томик (он постоянно был у кого-то на руках из моих знакомых) и держал его недели две. Не уверен, что он прочитал его от корки до корки, — уровень образования Жигунова был явно ниже требующегося для получения удовольствия от таких книг — но что-то он, вероятно, все же усвоил и вернул книгу с какими-то одобрительными замечаниями.
Так вот, вернемся к «летчику Севрюгову». Тут придется рассказать кое-что о моем вселении в квартиру. Я попал в нее, как сейчас бы сказали, «по обмену». В те времена такая форма приобретения жилплощади еще не была общепринята и узаконена, но, как факт, она существовала и каким-то образом оформлялась в соответствующих бумажках. После развода со своей первой женой я некоторое время продолжал жить с ней и дочкой в нашей двухкомнатной квартире, но ясно, что долго это продолжаться не могло — надо было искать какие-то ходы и выкручиваться, если не желаешь остаться без жилплощади. Мой главный редактор, с которым у нас были неплохие отношения, взялся мне помочь и через «нужных людей», нажимая на доступные ему рычаги и пружины, в несколько недель сумел разрешить проблему наилучшим образом. Были написаны некие просьбы, ходатайства, получены необходимые визы, учтены и удовлетворены чьи-то интересы. Не исключаю, что другой участвующей в обмене стороной было что-то и заплачено для смазывания громоздкого бюрократического механизма, но я про это ничего не знаю — я здесь был только пешкой, которую требовалось переместить с одной клетки на другую. В результате моя бывшая жена с дочкой переселились в однокомнатную квартиру в недавно выстроенном доме, жившая там заслуженная работница, ветеран труда, съехалась с дочкой и зятем в нашу двухкомнатную, а я переместился в занимаемую этими «детками» большую комнату в хорошем доме, расположенном почти в центре и в нескольких кварталах от своей редакции. Лучший вариант я вряд ли мог бы себе и представить. Всё замечательно, все довольны. Но, как это почти всегда бывает, сразу же появилось и некоторое «но».
Пока перемещение квартиросъемщиков совершалось на бумаге, всё было покрыто завесой канцелярской тайны — я и сам практически до последнего момента ничего не знал о производящихся перестановках. Но, когда дело дошло до реального переезда, вся обменная механика вышла наружу, и разразился форменный скандал. В соседней с дочкой и зятем комнате жила в то время семейная пара с двумя малолетними детьми. Они уже давно стояли в очереди на расширение, но реальных перспектив на получение жилья у них не было. И тут вдруг такой неожиданный поворот: освобождается соседняя комната. А существовало правило — я думаю, оно и до сих пор существует, — что если в коммунальной квартире освобождается жилплощадь, то в первую очередь на нее могут претендовать жильцы, живущие в той же квартире и имеющие основания для расширения. Естественно, они начали писать во все инстанции сразу и требовать, чтобы жилье распределялось «по справедливости». Никаких увещеваний и объяснений, что комната не освобождается, а обменивается, они и слушать не хотели, не без оснований полагая, что это, вероятно, их единственный шанс что-то урвать от родного государства. И они не ошиблись. Вся наша тщательно подготовленная обменная операция затормозилась на последнем этапе: никто не хотел брать на себя нарушение инструкции. Ведь, если смотреть формально, то в подготовленных и подписанных бумажках ни о каком обмене речи не было: перемещаясь в другую квартиру, дочка с зятем, действительно, освобождали свою комнату — следовательно, претендуя на нее, я попирал законные права рвущихся в нее соседей.
Если бы инициатором и мотором всего процесса был я или мамаша (которая ветеран труда), то, нет сомнений, наш обмен так бы и не состоялся. Но здесь в дело уже были втянуты весьма важные лица, которые не привыкли идти на поводу у каких-то малозначащих субъектов, недовольных решениями начальства и посягающих на его властные права. Тем, кто поставил свои подписи, надо было выбирать: либо отступить и тем самым уронить авторитет своей власти, подчинившись диктату людишек, либо нарушить инструкцию. Победило соломоново решение: обмен состоялся, и я — как вхожий в высшие круги власти и обласканный ими — триумфально въехал в дочко-зятеву комнату, а через пару месяцев соседское семейство — трудящие, на чьем горбу я, буржуй этакий, хотел въехать в рай, — не менее триумфально переселились в выделенное им горисполкомом жилье — правда, где-то далеко на окраине, но зато в два раза большее, нежели они до сих пор имели. Вся эта история долго и в подробностях обсуждалась в нашей квартире, и потому, когда ее обитатели познакомились с описанием «вороньей слободки» у Ильфа и Петрова, я был окрещен «Севрюговым», то есть именем персонажа, которому, как и мне, удалось отстоять свои права на комнату лишь благодаря вмешательству высокого начальства.
Покончив с происхождением своей внутриквартирной клички, расскажу немного о себе и своем отношении к литературному творчеству. Читатели, наверное, уже поняли, что я вовсе не писатель, а досужий дилетант, такой же, как и они сами, и что это — моя первая попытка написать нечто, хотя бы формально относящееся к художественной литературе (или, точнее сказать, к беллетристике). И читатели не ошибаются. Так оно и есть. По календарю я уже прожил два срока, отпущенных судьбой Лермонтову, но, по существу, я еще нарождающийся «молодой писатель» (да и то не уверен, что роды пройдут благополучно). С другой стороны, если собрать всё, что я написал за свою жизнь, то мое «полное собрание сочинений» будет, конечно, поменьше, чем у Льва Толстого, но, пожалуй, побольше, чем то, что сохранилось от писаний Бабеля. К счастью, никому в голову не может придти сумасшедшая идея издавать мои сочинения, иначе мне пришлось бы либо попросту повеситься, либо — в лучшем случае — сменить фамилию и уехать куда-нибудь подальше, где меня никто не знает. Нет лучше способа уесть меня и привести в мрачное состояние духа, нежели напомнить мне о моих прежних писаниях. Не то, чтобы я так уж их стыдился — никаких сверхординарных гадостей в них не было, — но и вспоминать их мне не хочется.
Суть в том, что значительную часть своей жизни, включая те годы, о которых здесь рассказываю, я был журналистом — писал и печатал очерки и заметки в газетах и разных ведомственных журнальчиках. Я по образованию инженер с уклоном в строительство водных сооружений. Окончил московский вуз, куда рискнул поехать учиться осенью сорок четвертого года — конкурсы были меньше, чем в мирные годы, и парней брали почти всех, кто не завалил экзамены. Еще в институтские годы я начал писать заметки и отираться в редакциях, а потом довольно прочно прижился в близкой мне по специальности всесоюзной газете (не хочу называть, какой именно — раз про других своих соседей не разглашаю некоторые детали, то и себя не стану расшифровывать). В молодости я был бойким, энергичным и в то же время дисциплинированным (а если прямо сказать, послушным). Мне и в голову не приходило что-то доказывать или спорить с редакторами. Как надо, так и сделаем — старшие товарищи лучше знают, что и как. Я был как раз той глиной, из которой лепили советских журналистов. И это ценилось. Я даже тогда умудрялся что-то зарабатывать на своих заметочках и репортажиках. По крайней мере, жить на стипендию мне не приходилось, и с родителей я тоже много не тянул. После института я по распределению приехал в этот самый город, о котором пишу, и два с лишним года работал по своей инженерной специальности — рассчитывал и чертил всяческие узлы и конструкции в проектном институте. Но как-то сразу я ощущал, что это временное для меня занятие — настоящим инженером я себя не чувствовал. В первый же год я наладил контакты и с областной газетой, и с местной «Вечёркой» — у меня как-никак была репутация человека, успешно работавшего в столичных изданиях. Вскоре я уволился из инженеров и перешел на работу в штат областной газеты, а затем восстановил свои старые связи и стал кроме того собкором той московской отраслевой газеты, в которой я раньше сотрудничал. А это по областным масштабам означало уже завидное положение. Его обычно долго добиваются, строят разные комбинации, а мне всё далось само собой, по воле случая. Хотя тогда, по молодости и наивности, я считал, что так и должно быть — я стараюсь, у меня получается, вот и результат.
