Прохожие глазели на нас с любопытством, пока мы шли к площади Парламента. Но лица не выглядели дружелюбными.
— Честное слово, я пыталась с ней помириться, но некоторые люди вообще неспособны вести себя корректно. Я даже не могу понять, за что это она меня возненавидела.
— Ты тут ни при чем, только твое долбаное упрямство. — Додж посмотрел на меня с тем строгим осуждением в глазах, к которому я уже успела привыкнуть и на которое не обращала внимания. — Она просто в меня влюблена — и все.
Когда мы пришли на площадь, Додж взобрался на большой деревянный ящик, специально принесенный Хэнком и Отто, нашими верными сподвижниками, и начал свою речь.
Каждый раз, глядя на него во время выступлений, я приходила в восхищение. Он был неотразим, когда загорался яростным, неукротимым гневом и словно бы парил над слушателями на невидимых крыльях, указывая им путь к освобождению. Но как только запал его иссякал, руки опускались, а голова уныло склонялась на грудь, он впадал в глубочайшую апатию и становился совершенно равнодушен к происходящему вокруг. Непререкаемым лидером он казался только на расстоянии. По сути своей Додж был человеком последовательным и порядочным: проповедуя отказ от гедонистического и потребительского отношения к жизни, он сам ел очень мало и жил весьма аскетично. К тому же, как ни пошло об этом думать в такие минуты, издалека угри на его подбородке были почти незаметны.
— Порядок — это рабство, — начал он. — Рабство сознания. Порядок побуждает людей убивать друг друга на войне, это — источник классовой ненависти, разъединяющей трудящихся. Порядок принуждает тысячи рабочих отдавать все свое время и силы ради того, чтобы богачи, которые не делают ничего, продолжали набивать свои карманы…
— Ура! — закричала я со всеми вместе в ответ на революционные призывы Доджа.
Толпа волновалась, и среди собиравшихся я заметила не слишком дружелюбно настроенных полицейских. Внезапно меня обуял страх, какой обычно чувствует ребенок, вдруг осознав, что решился на рискованную выходку и что его ждет неминуемое наказание. Как раз в этот момент я услыхала голос продавца газет:
— Читайте свежие новости! Знаменитый актер арестован за убийство! Читайте свежие новости!
— Здесь, прямо перед вами, вы можете увидеть доказательство справедливости моих слов, — продолжал Додж, снова входя в раж. Он указал на пожилую даму в соломенной шляпке, с тростью и корзинкой, стоявшую впереди меня, и она вытянула вперед свою морщинистую шею, уставившись на Доджа. — Вот мать, которая может поведать нам правду о гнете капитализма. Сколько раз вам приходилось укладывать своих детей спать голодными? А сколько ночей вы корпели над работой, за которую вам платили жалкие гроши?..
— Позор! — закричал кто-то из наших сподвижников.
Пожилая дама оглянулась вокруг, что-то прошамкав беззубым ртом и явно наслаждаясь всеобщим вниманием.
— Сколько раз вам приходилось замерзать от холода, потому что уголь, который с таким трудом добывают шахтеры, нередко погибающие от отравления газом, поставляется на фабрики и заводы — ради увеличения прибыли их собственников?
— Возмутительно! — подхватили собравшиеся. Дама взмахнула палкой и тоже принялась громко кричать.
— Сколько раз вам приходилось оставаться голодной, отдавая пищу своему мужу, который возвращался с работы, едва держась на ногах от усталости?
Люди сочувственно зашептались, но как раз в это время старушка, ставшая для всех символом общей беды и царящей в обществе несправедливости, вдруг завопила:
— Мой муж, проклятый пьяница, ни одного дня в жизни честно не работал! Слава Богу, что он наконец сбежал с какой-то потаскухой.
— Так и плюньте на него, раз он такой, — раздался голос где-то совсем рядом.
Додж открыл было рот, собираясь вмешаться, но в этот момент плакат, который я до сих пор упрямо держала, выскользнул из рук и рухнул прямо на старую леди. От удара соломенная шляпка слетела с ее головы и покатилась по мостовой, а сама ее обладательница так и села на тротуар, выронив корзинку.
— Остановитесь! — вмешался случайный прохожий. — Вы не имеете право применять насилие только из-за того, что она с вами не согласна.
Додж спрыгнул с трибуны и вместе с полицейским помог даме подняться. Но, едва встав на ноги, она принялась ожесточенно колотить их обоих палкой. Надо сказать, для своего возраста дама оказалась весьма сильной и энергичной. В смятении я уронила и второй плакат, сбив каску с полицейского. Тот отчаянно выругался и засвистел.
Все, что произошло дальше, было просто ужасно. Между анархистами и присутствовавшими на митинге зеваками завязалась драка. Потом раздались выстрелы и взрывы, а уж после этого началась настоящая свалка. Люди швыряли друг в друга чем попало — от ботинок до деревянных ящиков, какой-то сумасшедший престарелый толстяк толкнул меня с такой силой, что я упала на колени. Едва успела подняться, как пожилая дама, выхватив из своей корзины яйцо, метнула его в меня, но, к счастью, попала она в бровь, чудом не выбив мне глаз. На какое-то мгновение между двумя воюющими сторонами появился просвет, мне удалось проскочить в него, и я бегом покинула поле боя.
Пробежав не менее мили, остановилась, почувствовав, что не могу больше двигаться от усталости, и рухнула на ступеньку у какой-то двери.
У подъезда остановился автомобиль, и из него вышла светловолосая дама с надменным лицом. Она посмотрела на меня с явным неудовольствием.
— Здесь вам не скамейка для отдыха! Я вызову консьержа, если вы сейчас же не уберетесь.
Я поднялась и кое-как побрела в сторону площади Парламента, не сразу заметив, что еще во время стычки сильно повредила ногу, и теперь при ходьбе кровь снова стала сочиться, а на джинсах уже расплылось большое пятно.
— Актер обвинен в убийстве! — крикнул торговец газетами, стоявший рядом с киоском на углу улицы. Тут я вдруг решила, что такая новость, наверное, заинтересует моих родителей, которые знали по именам актеров почти всех лондонских театров. Но, взглянув на площадь, совершенно позабыла о газетах.
Побоище кончилось. Несколько человек все еще толкались там, громко обсуждая случившееся, но ни Елл, ни Доджа, ни других членов КПРТД среди них не было. Я заметила только полицейскую машину, нырнувшую в поток машин центральной магистрали.
Уже к вечеру я добралась до Никольской, показавшейся мне в осеннем сумеречном свете особенно негостеприимной и мрачной. Я даже хотела поскорее убраться оттуда, но вдруг издалека увидела Отто и Хэнка. Поскольку мне было совестно перед ними за свое недостойное бегство, я собралась с духом, готовясь выслушать от них заслуженное порицание.
— Эй! Гляди, кто пришел! — закричал Хэнк, увидав меня. — Ты просто класс, Хэрриет! Ха! Здорово ты шарахнула копа! Вот никогда бы не поверил! Я всегда думал, что ты просто буржуазная девица с предрассудками!
Я нерешительно улыбнулась в ответ на это неожиданное приветствие.
— Заходи, сестра, мы за тебя выпьем. Мы сегодня хорошо поработали. А старушка-то тоже не промах! Ей, правда, досталось от Хэрриет! — Он разлил в кружки остывший пунш.
Все выпили за мое здоровье теплого пива и вновь восхитились моей смелостью. Сначала мы доели пирог Елл, затем Хэнк принес чипсы и рыбные консервы, и пиршество затянулось на весь вечер. Я, правда, не чувствовала особой радости по поводу произошедшего, но то, что ко мне наконец стали относиться с большим доверием, чем прежде, было по душе. Вообще-то мною еще никто никогда не восторгался, и поэтому я, волей-неволей оказавшись в центре внимания, почувствовала удовольствие от сознания собственной значимости.
Домой я вернулась в половине седьмого и выглядела просто ужасно, словно подверглась разбойному нападению какого-нибудь уличного злодея. Волосы перепачканы, лицо в крови и царапинах, на подбородке — синяк. Мой большой палец с неизвлеченной до сих пор занозой ныл все сильнее, а разодранные джинсы были забрызганы грязью.
— Ehila! (Ну и ну), Хэрриет! С'е da impazzire! (Да ты с ума сошла!) — воскликнула Мария-Альба, появившись в прихожей. Глаза у нее расширились от изумления. — У Клариссы мигрень, Офелия заперлась в комнате и никому не открывает. Брон укатил в «Зеленый дракон». Только Порция еще держится. Non so piu che fare! (Уж не знаю, что делать!)
