Мори. Нет, вы определенно свихнулись!
Симон. Я стал нормальным, а вот вы устарели, опоздали на целую войну. Жизнью больше — жизнью меньше, какое до этого дело нам, остальным? Пленные, честь, гостеприимство — с этим покончено! Сначала убивают женщин, детей, стариков, калек!
Мори (перебивает его). Не в моем доме, не в моем доме!
Симон. И в твоем доме, и везде! Бог по своей необъятной и слепой доброте решил, что, пока эта заваруха не кончилась, он может предоставить мне маленькую возможность, такую скромную и семейную возможность стать полноценным человеком. А ну, отойди, герой великой войны, это война для штатских, а не для солдат.
Приставляет ствол ружья к груди Мори.
Мори. Ах ты, сукин сын! Я тебе покажу! (Хватает дуло руками и кричит, прижимая его к груди.) Ну, давай! Стреляй!
Симон (стараясь освободить ружье). Отпустите, отпустите, вам говорю!
Они дерутся за ружье. Раздается выстрел. Мужчины прекращают драться и удивленно смотрят друг на друга. Ружье лежит на полу между ними. Мори отступает в дверной проем. Симон оказывается около стола. В этот момент за спиной Мори появляется совсем еще <b>молодой человек</b> в рабочей одежде, взъерошенный и оторопевший. Он удивленно смотрит на Мори и на Симона. Симон поднимает на него глаза, потом отворачивается и бормочет.
Симон. Мальчишка, черт…
Мори встает и кладет руку на плечо пленного.
Мори. Он будет помогать мне в поле.
Симон (отворачиваясь). Вы сейчас работаете в поле?
Мори. Он будет играть со мной в домино, пить самогон, он будет собирать нужные травы, а я передам ему секрет… Верцингеторикса. А потом, через год или два, он вернется в свою родную Бошландию, да, балда? Хорошо schlafen, бай-бай?
Немец кивает, он грустен.
Симон. Никогда не думал, что такое возможно. Не успеешь отвернуться, как у тебя дома сидит бош…
Мори. Эй, потише! Это мой дом, ясно?! А потом, не каждый день удается напасть на неприкаянную жидовскую семейку, надо брать то, что есть, первого встречного, и жить с ним… А то ишь как просто, все уезжают, не дождавшись даже освобождения Парижа, гоп-гоп, привет, би-би, и нет никого, а мне что, одному оставаться? Нет уж, дудки, я никогда, понятно, никогда больше не буду один. (Немец по-немецки спрашивает у Мори, не доводится ли Симон ему сыном. Мори тревожно смотрит на Симона.) Что он говорит?
Симон. Иди на фиг!
Мори. Спасибо, большое спасибо.
Симон (неохотно). Он спрашивает, не являемся ли мы отцом и сыном.
Мори. Да, такие идиоты нечасто попадаются!
Немец уходит, возвращается с фотоаппаратом и спрашивает по-немецки, нельзя ли ему сделать фотографию на память об отце и сыне.
Что еще он говорит?
Симон (не глядя на него). Он хочет фотографию на память об отце и сыне.
На улице рассвело.
Мори. Скажите ему, что я не ваш отец, а вы не мой сын, и поживей.
Поют петухи.
Симон. Сами устраивайте ваши дела.
Встает.
Мори (внимательно оглядев немца, обращается к Симону). Сегодня он выглядит получше. Наверное, снадобье подействовало.
Симон. Что она сказала?
Мори. Кто?
Симон. Лея, моя жена, она просила мне что-нибудь передать?
Мори. Да, да…
Симон. Так что же вы молчите и мелете всякую чушь!
Мори. Она сказала, что… что она будет приходить на лиможский вокзал каждый день между пятью и шестью, а если вы разминетесь в Лиможе, то она поедет а Париж и будет жить у Шарля, или у Леона, или…
Симон. Или?
Мори. Черт возьми, в конце концов, мне надоело быть посредником! Я забыл.
Симон. Согласен, долой посредников.
Мори. Согласен, согласен на все сто процентов, долой!
Симон. Между пятью и шестью на вокзале в Лиможе…
У него перехватило дыхание.
Мори. Она сказала, чтобы вы захватили швейную машинку.
Симон. Что?
Мори. Она забрала все вещи, но машинка слишком тяжелая. Она рассчитывает на вас.
Симон. У нее не все дома! Эта рухлядь даже не наша!
Мори. Семейный подарок!
Симон. Вы что, думаете, что я стану таскать за собой эту реликвию?
Мори. Да мне наплевать… Я только передаю вам то, что она просила.
Симон (поднимает машинку вместе с футляром). Ох, черт, ну и тяжесть…
В изнеможении садится, прячет лицо, отвернувшись от Мори. Немец по-немецки спрашивает, что происходит.
Мори. Что он говорит?
Симон. Черт! Будет очень мило, когда вы останетесь вдвоем!
Мори. О, мы друг друга понимаем прекрасно, нам просто сейчас некогда. (Симон возвращается к машинке и замирает в нерешительности.) Хотите немного отдохнуть? Мы с бошем пойдем собирать травы, да, балда? Ya, уа, природа gutt… Когда вернусь, сделаю вам яичницу со специями.
Неожиданно Симон обнимает Мори и застывает в его объятиях. Мори ждет, когда все это кончится, а немец, воспользовавшись моментом, делает снимок. Симон берется за машинку. Тогда Мори тихо произносит:
Мори. Не будете ли вы так добры вернуть мне мою куртку, она мне еще пригодится.
Симон ставит машинку, снимает куртку, бросает ее на стол. Мори достает из-под кровати аккуратно сложенное пальто Симона.
Ваше пальто.
Симон. Оставьте его себе.
Мори. Нет, нет.
Симон. Слишком жарко: или оно, или машинка, но не то и другое вместе!
Мори (прижимая к себе пальто). Ладно, тогда я его припрячу. Ведь вы еще вернетесь?..
Симон. Никогда.
Выходит.
Мори. Вы не зайдете проститься с невесткой?
Симон (орет). Нет!!
Он поднимается по склону. На одном плече у него швейная машинка, на другом — узел.
Мори (замечает на полу ружье, поднимает его и с криком выбегает из дома). Эй! Ваша винтовка! (Ему никто не ответил. Симон исчез. Мори возвращается в дом, швыряет ружье в детскую коляску и констатирует.) Ну, вот и ладушки!
Театр Грюмбера:
Ощутимая связь между прошлым и настоящим
Пер. Ирина Мягкова
Собранные вместе, эти три пьесы — «Дрейфус…» (1974), «Ателье» (1979) и «Свободная зона» (1990) — выявляют особый аспект творчества Жан-Клода Грюмбера. Обусловленные распадом еврейской общины в Центральной Европе, событием, навсегда оставившим свой след в истории XX века, отмеченные присутствием вовлеченных в эту историю персонажей, они вплотную подводят нас к теме Идишланда, вхождение в которую вовсе не предусматривает воссоздания исчезнувшего мира. Идишланд помогает выявить те проблемы, которые Франция семидесятых годов ставит перед поколением рожденных во время или сразу после войны. Это поиски самоидентичности, мечущейся между укорененностью в прошлом, от которого не осталось следов, и причастностью к настоящему; это ангажированность в искусстве, в частности в театре, предусматривающая, с одной стороны, социальные преобразования, а с другой — наследование прежней культуре; это ответственность по отношению к Другому человеку и солидарность в отношениях с группой людей… То есть три пьесы Грюмбера содержат обобщенную и помещенную в историческое время матрицу личности, представляющей поколение в момент перехода от «холодной войны» к крушению коммунизма.
