Жизель. Цвет вам очень к лицу…
Леон. Цвет? Вы что, еще и издеваетесь надо мной?
Жизель. Да нет, месье Леон, я совершенно искренне…
Мари заходится нервным смехом.
Леон (вопит) Хватит, повеселились, каждое изделие буду проверять, проверять и перепроверять! И если стежки будут слишком большие, если напортачите, заставлю все переделывать заново, пока не получу что надо! Шить, а потом распарывать — это, конечно, тоже работа, но денег за нее платят негусто, и вы в этом скоро убедитесь. У вас тут была сладкая жизнь, ничего не скажешь, но этому пришел конец! Слышите, конец! Теперь я сделаю так, что будет каторга, как в других местах, как повсюду, как у конкурентов. А то нашли дурака, понимаешь ли…
Пока он кричал, Симона потихоньку, стараясь не привлекать к себе внимания, отнесла и положила только что законченную вещь на гладильный стол, сняла рабочий халат, надела пальто и теперь, делая немые знаки мастерицам, продвигается к выходу. В последний момент Леон замечает ее маневр.
А это еще что такое? На место! Сейчас же на место! Как прикажете все это понимать? Входят, выходят, когда заблагорассудится. Здесь что, проходной двор?
Симона. Мне тут нужно сбегать по одному делу, сейчас будет обеденное время, я думала воспользоваться…
Леон. Я сам решаю, когда бывает обеденное время и когда не бывает.
Симона. Я предупредила мадам Элен, что мне надо отлучиться. Это очень важно.
Леон. Ничего не желаю знать, здесь командую я, и спрашивать разрешение надо у меня!
Симона. Вас не было, поэтому я сказала вашей жене.
Леон (вопит). У меня, у меня надо спрашивать! У меня! И я говорю «нет»! Если все будут по полдня бегать по своим делам, а потом сидеть на больничном…
Симона (протестуя). Я за три года один раз сидела на больничном — всего неделю. И брала при этом работу на дом!
Леон. Чепуха! Если не в состоянии вкалывать, нечего тут занимать табурет. Каждое рабочее место на вес золота, от желающих наняться отбоя нет, работа не переводится круглый год, никаких «мертвых сезонов». Или надо выдавать продукцию, или увольняться… Тут не место для стонов, слез, походов по личным делам, тут не богадельня и не Красный Крест… От вас требуется работать, и работать так, чтобы из-под ваших рук выходили безупречные изделия, которые можно спокойно поставлять заказчику, не боясь, что тебе их швырнут назад, в зубы… Кто заплатит за партию брака, которую сейчас вернули Максу? Я, кто же еще!.. Чтоб я больше не слышал ни смеха, ни крика, ни рыданий, ни песен! Начиная с сегодняшнего дня никто не имеет права отлучиться ни на час. Ни на час, вы слышали? Даже если ваши дети подыхают, даже если ваши старики загнивают, даже если ваших мужей разорвало на мелкие кусочки! Меня это больше не интересует, ясно? Чтоб заниматься личными делами, у вас есть вторая половина субботы и все воскресенье.
Симона (в сердцах, с трудом сдерживая слезы). Но все учреждения по выходным бывают закрыты!
Мими (Симоне). Да что ты, дура, с ним споришь, думаешь, это что-то даст? Беги скорей куда надо и не боись, я тебе потом расскажу конец…
Симона оглядывается на Леона, тот отворачивается. Тогда она выходит. Леон опускается на ее табурет, некоторое время сидит опустошенный, не говоря ни слова. Мастерицы молча принимаются за работу.
Леон (обращаясь к Мими). Умеешь брать глоткой, да?
Мими. Спасибо, стараюсь, как могу… (Пауза.)
Леон. В таком случае, постарайся, со своей глоткой, объяснить, что ей это даст: бегать вот так, теряя здоровье, из конторы в контору?
Мими. Она что, не должна добиваться права на пособие — одинокая, с двумя детьми?
Леон. Ее пособие здесь. Здесь! (Стучит по столу.) Будет вечером оставаться сверхурочно на один час, прекратит весь день носиться, высунув язык, и заработает себе свое пособие. Что, разве не так?
Жизель. Она не может оставаться вечером.
Леон. Почему? Кому это мешает? Подъезд не запирается… Я же остаюсь…
Мими. Но вы-то, когда возвращаетесь домой, спокойненько ставите свои копытца под стол, а на столе вас уже дожидается рагу — с пылу, с жару. А ей надо еще бежать в магазин и жратву готовить мальчишкам.
Леон (качая головой). При желании можно все успеть… Нужно только уяснить для себя, что имеет смысл, а что нет. Ну с какой стати ей вдруг дадут пособие, в честь чего?
Жизель. Так ведь ее муж был депортирован, правильно?
Леон. Ну и что? Он, мадам, даже не был французом. Французом даже не был. У нее нет никаких прав. Ни на что! Пособие дают французам, а не апатридам румынского происхождения! Кто это будет за него платить? Французы? С какой стати? Румыны? Да они его и знать не знают, ему было двенадцать лет, когда он уехал из Румынии, им на него плевать. Может, такие же апатриды, как и он сам? Что-то не похоже. Всех апатридов упекли в лагеря вместе с ним, а те, которые уцелели и вернулись, они все чокнутые, вроде нашего бывшего гладильщика, помните?.. И вообще, кому сегодня до этого еще есть дело? Растут новые лагеря, не успели расплатиться за старые, как уже растут новые.
Мими. Она ходила к этому, ну, как его, адвокату-защитнику, он должен ей посоветовать…
Леон. Во-во, к «адвокату-защитнику», он «посоветует».. Тьфу…
Делает жест, который должен означать: «С кем я разговариваю?» Встает, подбирает злополучный пиджак, раздумывает, как с ним поступить, в конце концов комкает его и зашвыривает под гладильный стол. Выходит. Мастерицы все это время продолжают работать, избегая смотреть в его сторону.
Мими (не отрывая глаз от шитья). Дело не в отделке, а в крое. Кроит-то он как? Одной левой… Можно подумать, что мои петли виноваты в том, что пиджак криво сидит или что рукава перекручиваются… Да вы только посмотрите на мои петли, где еще вы найдете такой класс? Если бы устроили конкурс на лучшую петельщицу, я бы точно стала чемпионкой мира… Нет, нет, вы глядите внимательно, я на полном серьезе. Они ж как живые, мои петельки, они ж своими глазенками на вас смотрят, вот-вот заговорят. И ведь откуда что берется? Шелковой тесьмы не дают, нитки гнилые, рвутся, путаются… Нет, честное слово… Бывают дни… Думаешь: на кой черт я вообще работаю?.. Наверняка только потому, что это сейчас модно… Хозяин орет на меня… у меня нет ничего… ничего… чулок нет… комбинации нет… мыла хорошего нет… Ничего! И вообще, я хочу шоколада! Да, хочу шоколада!
Жизель. Ты чего это, Мими, с цепи сорвалась?
Мари. У тебя столько желаний?
Мими. А по-твоему, я не права? «Никаких ограничений»… Для них — да, но только не для нас. Что у нас есть? Даже бумаги в клозете нет, нечем подтереться…
Вошла <b>Элен</b>. Мадам Лоранс и Жизель покашливанием пытаются предупредить Мими. Та замечает ее, однако продолжает.
Ну и что? Чего мне стесняться, могу и при мадам Элен повторить: мои петли ни при чем, виноват покрой…
Элен продолжает развешивать на высокой перекладине пиджаки. Скорее всего, те самые, которые только что вернул Макс.
Сцена седьмая
Свидетельство о смерти
1949 год. Вторая половина дня. За общим столом работают <b>Мими</b>, <b>Жизель</b> и <b>мадам Лоранс</b>. За отдельным столиком — <b>Элен</b>. У гладильного стола — новый гладильщик <b>Жан</b>. Входит <b>Симона</b>, торопливо снимает пальто и надевает рабочий халат.
