Гладильщик энергично шлепает утюгом по обшлагу пиджака, придавая ему правильную форму. В его движениях нет ничего лишнего, однако кажется, что они исполнены ярости. Входит <b>Леон</b>. Он весел и возбужден.
Леон. Что, трудитесь в потемках? Рамадье прогнал коммуняк из правительства, и вот вам пожалуйста: вся Франция без света. Хорошо еще, газ нам оставили.
Гладильщик (протягивая Леону пиджак). Готово.
Леон складывает ладони в форме плечиков, осторожно «вешает» на них готовый пиджак и, поднеся его к свету, крутит в разные стороны.
Леон. Еще одна «новая» модель: с карманами, обшлагами, рукавами… Но если им так нравится, если заказывают, мне не жалко… (Выходя, бросает небрежно.) Я ненадолго, только отдам так называемую новую модель так называемому представителю фирмы, который мне совсем несимпатичен. Какой-то…
Делает жест, будто туго затягивает галстук на шее. Симона, не прореагировав на его приход, продолжает сидеть неподвижно, с застывшим взглядом. Гладильщик подходит к ней и садится рядом. Молчат.
Гладильщик (с трудом). Его отправили когда?
Симона. В сорок третьем.
Гладильщик. В конце сорок третьего?
Симона (отрицательно качает головой). В акте об исчезновении сказано: «Покинул Дранси в марте 1943 года…» (Пауза.)
Гладильщик. А куда переведен, не сказано?
Симона. Люблин, Майданек… в том направлении… (Пауза.)
Гладильщик. Сколько ему было?
Симона. Тридцать восемь. Он поздно женился, у нас десять лет разницы.
Гладильщик. А на вид ему было больше или меньше?
Симона не понимает.
Ну, он выглядел моложе своих лет или старше?
Симона (по-прежнему не глядя на него). В тот момент, когда они его взяли, возможно, немного старше: еще не оклемался до конца. Он в самом начале войны в Компьене попал к немцам в плен и тяжело заболел. Чтоб не возиться, они его отпустили, и он, как только добрался до Парижа, сразу отправился в Союз иммигрантов оформлять свои документы. Смешно, столько лет прожил во Франции без паспорта, а тут захотел во что бы то ни стало по всем правилам. В союзе ему выдали что-то вроде вида на жительство — он ведь еще продолжал числиться румыном, а не французским гражданином, точнее, апатридом румынского происхождения. Они так и написали…
Гладильщик (рассеянно, думая о чем-то своем). Он носил очки?
Симона. Носил, но не постоянно.
Гладильщик. А волосы?
Симона смотрит на него непонимающе. Он поясняет.
Он не был лысоват?
Симона. Слегка. Но это ему очень шло.
Гладильщик. До концлагеря он-таки не добрался, усвой это… (Короткая пауза.) Тех, кто не подох в дороге, по прибытии состава всегда распределяли по двум группам… В первой — те, кого направляют в лагерь, во второй — остальные. Группа, где был я, двинулась пешком, и мы тогда очень завидовали тем, другим, которых посадили в грузовики, — их было гораздо больше, чем нас… (Замолкает.) Грузовики доставляли их прямым ходом в души… Им не давали времени на то, чтоб догадаться, их даже не завозили в лагерь… (Пауза.) Вы слышали про души?
Симона. Почему вы так уверены?
Гладильщик не отвечает.
Все же говорят, что они еще будут возвращаться, что их еще много остается в Австрии, в Польше, в России, что их там подлечивают, подкармливают, прежде чем отправить домой!
Гладильщик молча качает головой.
Ему было тридцать восемь лет! Тридцать восемь — это же не старый человек! Совсем не старый! Да, со стариками они поступали, как вы рассказываете. Со стариками, с теми, кто уже был не в состоянии работать, с женщинами, с детьми… Это всем известно, но…
Появление Леона заставляет Симону прерваться на полуслове. Леон входит с подносом, на котором бутылка фруктовой водки, чай и печенье. Симона быстро встает, накидывает пальто поверх рабочего халата и направляется к двери, на ходу коснувшись рукой плеча гладильщика. Тот застыл в неподвижной позе.
Леон (ошеломленный). Ну дает! (С воплями устремляется вдогонку.) Выпей хотя бы рюмочку! Да подожди, не езжай одна, мы тебя проводим… (Возвращается.) Ушла… Она что, свихнулась? В чем дело? Не хотела оставаться, так бы и сказала… Вот и проси их поработать сверхурочно. Уж если соглашаешься, делай с душой, верно? Проще было бы самому сшить этот несчастный пиджак. Нет, но как тебе это нравится? Нахалка. Она с тобой о чем-нибудь говорила?
Гладильщик. Это я с ней говорил.
Леон. Вот как! Ясно, ясно… Чай будешь или это? (Показывает на бутылку.)
Гладильщик (не двигаясь). Я тоже сейчас пойду.
Леон (наливая ему водки). Нет, нет, без угощения не отпущу. Так что тебе налить, рюмочку этого…
Гладильщик не реагирует. Леон наливает себе.
Ты правильно поступил. Совершенно правильно. Я тоже давно собирался с ней поговорить, но…
Гладильщик (как бы сам с собой). Если б можно было проглотить язык.
Леон. Да, да, ты прав: «Если б можно было проглотить язык!» (Вдруг кричит, будто задыхаясь.) Элен! Элен! (Гладильщику.) Но чего ты хочешь? Чтобы жить, нужно иметь хоть немного энергии… (Кивая в сторону табурета, где только что сидела Симона.) А у нее как раз этого нет. Поэтому она, естественно… (Подыскивает слова.) Естественно…
Гладильщик (поднимаясь). Я пошел.
Леон. Ни в коем случае, ни в коем случае. Надо выпить вместе. Иначе… (Неопределенный жест. Наливает ему и себе.)
Входит <b>Элен</b> — ненакрашенная, простоволосая, в халате, наброшенном поверх ночной рубашки.
Элен. Что, Симона ушла?
Леон. Ушла. (Тихо, показывая на гладильщика.) Он с ней говорил…
Элен молча смотрит на гладильщика. Леон поднимает свою рюмку, другую протягивает гладильщику. Тот машинально берет ее.
Ну, давай.
Оба пьют.
Я сам собирался с ней поговорить. Да, собирался, только… Я боюсь своих слов. Боюсь! Готовлю в голове хорошую фразу, полную здравого смысла и человеческого сочувствия. А открываю рот, и выходит какая-то мерзость. Какой-то словесный понос… Ужасно. И так всегда… (Плюется. Обращаясь к Элен.) Что, неправда?.. Правда, я себя знаю, я себя знаю…
Элен. Прошу тебя, хватит пить.
Леон (возмущенно). С чего ты взяла? Я не пил… (Становится лицом к табурету Симоны и вдруг кричит истошным голосом.) У немецких домохозяек на кухонных полках, где они хранят запасы черного мыла, — вот он где, вот где надо ей его искать. А не в конторах, не в папках, не в списках…
Элен (встает и старается силой усадить мужа). Хватит, уймись, ты что, с ума сошел?
Леон натужно смеется и, как бы приглашая сидящего с безучастным видом гладильщика в свидетели, тычет пальцем в Элен.
Леон. Ха-ха-ха!.. У нее никогда не было ни малейшего чувства юмора. Никогда… Чего вы хотите: немецкая еврейка. У каждого народа такие евреи, каких он заслуживает… (Снова смеется.) Шелуха от шелухи, вот что вы такое, мадам. (Делает вид, будто плюет на нее.)
Элен (пожимает плечами, шепчет). Польский юмор, очень тонко… (Зевает.)
Гладильщик (поднимаясь). Ну, я пошел…
