В это время в вагончик вошел Пантюхин и сказал, что у него искрит магнето и мотор не заводится. Михаил поспешно вышел вслед за Пантюхиным, машина которого стояла здесь же, у вагончика, на заправке, и начал регулировать магнето.

Через полчаса все было готово. Но не успел Михаил отойти от трактора, как со своего участка прибежал Зинят.

— Товарищ бригадир, троит!

Теперь только Михаил вспомнил о разговоре с диспетчером и усмехнулся: бригадир! Уже не бригадир… Так сказал он и подошедшему Ихматуллину:

— Сейчас наладим, Зинят. Только я уже не бригадир.

Трактористы с веселым недоумением поглядели на Михаила, и по взглядам этим он понял, что ему не верят: шутки шутишь.

— За бригадира будешь ты, Филипп Васильевич. Приказано тебе сдать все дела…

Житков первый понял, что Михаил не шутит.

— Так, — тихо, как бы про себя сказал он. — Значит… да нет, не может быть. Неужели инженер настоял на своем? И неужто он думает, что я или кто другой этого ухаря в бригаду возьмет?! Словом, так: поработать мы пока без тебя поработаем, а принимать я ничего не буду. Сегодня я от тебя, завтра ты от меня… Поди, ошибка какая-нибудь вышла.

— Ошибка или не ошибка, а вот так! — Михаилу хотелось поскорее кончить невеселый этот разговор. — Пойдем, Зинят.

Ихматуллин работал на культивации. Трактор был покрыт толстым слоем пыли, как шубой. Михаил проверил клапаны, свечи. Электроды второй свечи оказались забрызганными маслом.

— Промой в бензине и ставь, — распорядился Михаил. — Проверь, не многовато ли масла в картере. А завтра с утра остановим… остановишь, — поправился он, — заменишь поршневые кольца. Там в вагончике, в углу, запасные лежат… Ну, заводи!

Михаил проводил взглядом агрегат Ихматуллина, пока тот не скрылся за ближним пригорком. На сердце вдруг стало до слез тоскливо и горько. Он пошел прямо полем, не разбирая дороги, не думая, куда и зачем идет.

Сколько раз тракторы его бригады с плугом и сеялкой, с окучником и культиватором прошли по этим долам и взгорьям, прежде чем они зазеленели, заколосились! Частица и его труда есть в этих волнующихся хлебах. Он работал, как знал и как умел. Он недосыпал, чтобы машинный гул ни днем ни ночью не умолкал над этими полями, чтобы они возделывались в срок и добротно. За это не снимают. Разве он сделал что-нибудь дурное, разве он кого-нибудь в чем-нибудь обманул? Нет. Так за что же тогда его насильно оторвали от дела, без которого он не может жить?!

Михаил огляделся. Он стоял на гребне плотины. Отсюда было видно далеко-далеко, во все стороны.

«А и в самом деле, за что? Неужели только за этого Горланова?»

По телефону из правления он еще раз позвонил в МТС. Ему ответили, что снимается он за систематический перерасход горючего и за отказ выполнить указание агронома.

— И все?

— Все.

«Значит, Горланов тут совсем ни при чем?! И значит, это никакая не ошибка… С горючим дело ясное: «систематическое» — слово лишнее, но перерасход бригада действительно допустила, когда пахала на большую глубину засоленные участки. А вот с агрономом… Эх, надо же было связываться с этим ученым стариком! С Горлановым я хоть знал и твердо знаю, правда на моей стороне. А тут как докажешь? Уж куда лучше, умнее докажет свою правоту Николай Илларионович. Сослаться на Костина? Нехорошо за чужую спину прятаться… Тогда, на севе, световой режим подвел, сейчас капиллярность — все пустяки какие-то, а вон как они, эти пустяки, оборачиваются…

В бригаду Михаил решил не возвращаться. Дождался на плотине попутной машины и уехал домой.

Мать еще ничего не знала.

— Ну вот, наконец-то заявился, — обрадованно встретила она Михаила. — Надолго ли?

Не в силах сказать правду, к которой он еще и сам не успел привыкнуть, Михаил соврал:

— Нет, не надолго. Денька этак на два, на три.

— И то хорошо!

Мать, счастливая, с влажными от радости глазами, шумно хлопотала у печки, что-то вынимая оттуда, что-то снова задвигая.

— Ешь, ешь, небось наголодался… Дают ли вам хоть хлеба-то вволю? Ну, и то ладно, что не на одной картошке держат. У колхозников, говорят, и картошка не у всех…

Из-под ее косынки выбилась прядь волос. И Михаил, кажется, впервые заметил, что она наполовину седая. «Стареет. Уже стареет. А ведь будто совсем недавно была молодой…»

Почти сутки Михаил отсыпался. Был тут и умысел: не хотелось видеться с Гараниным. Но секретарь и эту и следующую ночь, совсем не появляясь дома, ночевал где-то в бригадах.

На другой день от проходившего мимо окон тракториста Михаил узнал, что приказ об его увольнении подписал не Андрианов, а главный инженер. Директора вызвали в город. Стало немножко легче. А то уж очень обидно было на Андрианова: то хвалил, то за первый же промах — с работы. Из-за обиды Михаил ничего и выяснять к нему не пошел.

Третий день начался рано — спать уж не хотелось — и тянулся бесконечно долго. Михаил пытался заняться каким-нибудь делом, но все валилось из рук, на все было тошно смотреть. И выходить никуда не хотелось, чтобы не слышать соболезнующих слов и сочувствующих вздохов.

Под вечер Михаил не выдержал, дошел до ближней лавки и взял бутылку водки.

Мать ушла куда-то. Михаил сам достал огурцов, к соленым нарвал на огороде свежих, настриг зеленого луку и сел за стол.

После первой же стопки неожиданно пришел Гаранин.

— А у тебя нюх, Илья Михайлович! — грубовато пошутил Михаил.

После разговора с Гараниным у кузницы он чувствовал себя несколько виноватым и за это был вдвойне сердит и на себя и на секретаря.

— На нюх не жалуюсь, — серьезно ответил Гаранин, мельком оглядывая стол и более внимательно самого Михаила. — Только ты что-то не больно приглашаешь. А с устатку стопочка бы не помешала.

Михаил встал из-за стола, достал из шкафчика еще один стаканчик, налил.

Молча чокнулись. Михаил уже понес было стаканчик ко рту, как почувствовал, что его держат за локоть.

— Не торопись. Дай мне сначала штрафной выпить, а потом уж…

Гаранин выпил, понюхал свежий огурец, начал закусывать.

В вечерней тишине избы огурцы хрустели оглушительно.

Михаил налил Гаранину еще, чокнулся и, не дожидаясь его, выпил.

Теперь стало хорошо. По всему телу пошла приятная теплота, все стало казаться проще и лучше. Теперь можно было и не молчать, можно поговорить с секретарем.

— Ну, как она, жизнь-то, Илья Михайлович?

— Жизнь? — переспросил Гаранин, делая вид, что не замечает ершистых ноток в голосе Михаила. — Да так, идет себе потихоньку.

— Ну, а если более конкретно?

— Можно и конкретно… Я так думаю, что со стариком ты правильно в драку полез. Правильно! Одно плохо — по чутью, по наитию, а не по знанию. Надо знать! А то один раз угадаешь, а другой впросак попадешь. Крутинский в научных терминах, как в броне, а ты на него с пустыми руками. Несерьезно.

«А ведь верно говорит! Верно, черт возьми: с пустыми руками и пустой головой!..»

— Ну, а еще что новенького?.. Да ты пей, Илья Михайлович.

Гаранин выпил еще полстопки, опять понюхал огурец и начал рассказывать, что видел и слышал за те два дня, которые он провел в колхозах.

Так проговорили они около часа, не касаясь главного. Будто Михаила никто и не снимал с работы, будто он и в самом деле пришел к матери на побывку — не больше. Да теперь все это уже и не казалось Михаилу таким важным и непоправимым, как час назад. Теперь его мысли занимало другое.

Начало темнеть. Михаил захмелел и вдруг прямо, не обинуясь, спросил Гаранина о том, что его больше всего мучило. Лучше бы, наверное, выпытать их отношения с Ольгой как-нибудь намеками, незаметно, но где уж теперь, до тонкостей ли, когда в голове шумит и язык говорит совсем не то, что надо.

Гаранин перестал хрустеть огурцом, помолчал, а затем тихо, как бы в раздумье проговорил:

— Ты вон о чем… — усмехнулся и еще помолчал. — Ошибаешься, брат. Ошибка… Не в ту сторону думаешь.

Михаилу хотелось резко возразить: какая еще ошибка! Воду мутишь, длинный черт! — но по тому, как усмехнулся Гаранин, по его голосу он понял, что тот говорит правду, говорит, что думает.